Гату снова смолк, как вдруг Люта увидала слезу, одинокую и вязкую, словно капля смолы, ползущую по его щеке.

— И ведь все было так складно, — продолжил чудь. — Все бы нас обоих устроило, но я перестал ему верить. Я видел не своего брата, а того, кем он становился. Речей про наше превосходство над прочими племенами было не счесть, но даже не это было в нем смрадно. Однажды я застал его в лесу за необычным занятием. Кано наблюдал за тем, как молодой пастух, которого мой брат выкрал, как я потом выяснил, испускает дух. Кано смотрел на сломанную им же куклу. Он переломил несчастному хребет и наблюдал, как жизнь покидает тело человека. Я и сейчас вижу его глаза. Белокурого паренька, который не может пошевелиться, и сгорая от муки и страха смотрит перед собой глазами, которые не могут плакать. Не помню точно, как было дальше. Кажется, я набросился на обоих и задушил пастуха, не в силах смотреть на его боль. «Зачем?! — кричал я, тряся брата за грудки. — Зачем ты это сделал?». А он вдруг ответил, очень коротко и просто. Так, знаешь, легко. Словно говорил про песчинку. «Мне просто было интересно увидеть, как жизнь покидает тело», — сказал мой брат.

Последнее слово Гату прокричал, будто ждал, что тот его услышит. С веток сосны сорвалась дюжина черных как смоль воронов, с карканьем уносясь прочь.

— Было с ним еще много чего… Много такого, о чем я не хочу говорить даже тебе…

Люте было очень неприятно от этого «даже», но она промолчала, жадно ловя нить истории Гату.

— Но, когда старейшины нарекли меня следующим хранителем, я выдохнул с облегчением. «Ты не получишь камня ни от меня, ни от кого-то еще, — подумал тогда я. — Все кончено, Кано. Отступи. Опомнись, брат!». Это был первый раз, когда я его недооценил. Той же ночью, я проснулся, захлебываясь своим же криком. Кано душил меня во сне. Я очнулся от боли, но не мог и шевельнуться. Его руки, будто пудовые кузнечные тиски сдавили моё горло. Мои члены не слушались. Ноги и руки онемели. Он душил меня очень долго. Разум начал отходить ко сну обратно. Я почувствовал, что взлетаю, как душа покидает тело. Но вдруг раздался крик. Отчаянный. Яростный. Полнящийся гнева… И боли. То кричала наша мать. Она все почувствовала. Не знаю, как. Материнское сердце ничем не обманешь. Помню лишь то, что от её вопля с нашей юрты слетела крыша. Кано схватили и потом я его уже видел лишь на казни. Мне снова выпал суровый рок. По закону племени казнить предателя должен ближайший родич. В нашем случае брат. Кано связали по рукам и ногам, а мне пришлось его бросить. Первый раз мне пришлось бросить брата. Но не куда-нибудь… А в бездну подземного озера Сибанур. Его вода полнилась чарами сотен ходящих, что заканчивали жизнь уходя в камень. Наши шаманы не умирают, как вы, люди. На исходе жизни, мы покидаем тело, становясь земной твердью. Гладь подземного озера Сибанур впитала конечные вздохи многих из нашего племени. Последнее пристанище. Это ждало и Кано. Моего брата.

Гату обернулся к Люте и вперился глаза в глаза, так словно собирался свести с ума. Его лицо оказалось так близко, что ведьма почувствовала дыхание чудя на своих губах.

— Мать что-то знала или догадывалась, я не знаю. Перед казнью, она закляла Кано: «Не будет тебе покоя на земле, выродок, от сих пор и во веки веков!» — сказала она. Её звали Влега, она была последней из зрящих, такой силы, из тех, что я помню. Её слова были прочнее камня и тяжелее гор. А потом я бросил его. Бросил в колодец, ведущий в озеро. И больше никогда не видел.

Чудь замолчал, испытующе глядя на ведьму. Люта так была поглощена рассказом, что даже не испытала неловкости от того, что лицо Гату застыло перед ней. Она глядела в его глаза и чувствовала, что утопает в древней мощи этого первозданного существа.

— Так вот почему, он все время являлся мне в образе коня… — прошептала она.

— Да, — кивнул Гату. — Я думаю, заклятие матери было так сильно, что он физически не мог ступить на землю в теле чудя. Поэтому Кано затаился в шкуре коня.

— Но как он выжил в каменном мешке? — обронила Люта.

— Хотел бы и я это знать, да боюсь уж скоро он сам и расскажет, — ответил белоглазый. — Теперь ты понимаешь?

— Что?

— Как, что? Не видишь? Посмотри вокруг! — выкрикнул чудь. — Все, кто шёл за моим братом мертвы! Его подручные лишились душ! Ангатир не поднимает из мертвых. Не поворачивает время вспять, Люта! Проклятый камень умеет лишь одно — брать!

— Но Кано же его подчинил, — неуверенно пробормотала ведьма.

По правде сказать, она уже и так все поняла. Чай не дура. Яга её использовала. Как орудие, как инструмент. Какие у них дела с Тодоркой… То есть с Кано? Кабы знать. Да только они и победили, выходит. Всех вокруг пальца обведя. И не вернет она ни Милослава, ни отца, ни селян из Глиски и уж тем более Латуту.

— Сердце Кано чернее самой черной ночи. Ещё неизвестно, кто страшнее, — мой брат или спящее сердце полоза. Сейчас правда лишь в одном — он забрал его и снова стал прежним… Хотя даже это заблуждение… Он стал сильнее себя прежнего стократ.

Говоря это, Гату наступал. Он шел на Люту, нависая, как скала и гневно глядя сверху.

— Что ты хочешь, чтобы я сказала? — выпалила Люта, понимая, что ей конец. — Чтобы в ногах валялась? Молила? Извини, чудь белоглазый, я глаза уже давно выплакала. Да, дура я, да, говорил ты мне это уже стократ. Так убей! Убей, чего смотришь? Думаешь, я так жить этой жизнью хочу? Тогда ты дурень, а не я!

— У нас была сделка, — на диво спокойно ответил Гату.

— Ах, да… Моя клятва. Столько я их дала уж… — Люта криво усмехнулась. — Видать и тебе в пору вернуть. Хоть ты меня не обманул. Да будет так. Я клялась и снимаю с жё…

Люта не успела договорить, как вдруг Гату зажал её рот, жутко щерясь глазами.

— Не ко сроку, — прошептал он, вдруг оглянувшись.

— Я думала, ты… — начала было Люта, но чудь снова закрыл ей рот ладонью.

— Думала, — передразнил он её. — Иллюзии рассеялись? В Ягинин промысел боле не верим?

Люта отрицательно затрясла головой.

— И так вижу, что нет, — резюмировал Чудь. — Заклятие до поры не снимай. Я не знаю, как теперь поступит Кано. Никто не может того знать. Да вот только, думается мне, тяготит его сила нашего племени, в ней же и погибель его кроется. Из моего рода нет уж других зрящих, окромя жён.

— Он будет их искать, — пробубнила Люта сквозь ладонь.

— Может и будет, — задумчиво протянул чудь. — Да только не чудо ты выпустила в мир, Люта, что спасет и твою Глиску, и всех вокруг, а чёрную смерть. Теперь-то, понимаешь?

— Я так понимаю, ты ждешь новой клятвы? — устало процедила Люта, отходя от страха.

— Жду, — кивнул Гату. — Клянись, что до конца за мной пойдешь, каким бы ни был он. Что служить будешь, как рабыня господину и верна будешь, как ратник воеводе.

— Зачем? — со слезами на глазах прошептала Люта. — Зачем тебе я?

— Ключ, что дверь отпирает, её и запирает, — ответил Гату.

1. Комоедица — (устар) масленница.

2. Праздничный день масленицы начинался с посещения святилища, возле которого сыпали зерно, привлекая птиц, которые символизировали умерших предков.

3. Баламошка — (устар) полоумный, дурачок.

4. Охальник — (устар) безобразник.

5. Тетёшка — (устар) гулящая баба.

6. Нельзя держать в доме разбитую посуду — эта славянская примета к несчастью и разладу в семье.

7. Древнеславянское обозначение месяца февраль.

8. Древнеславянское название реки Днепр.

9. Древнеславянское название Уральского хребта.

10. Харалужной сталью называли булат особой закалки.

11. Таврикой назывался полуостров Крым. Это название зафиксировал византийский историк VI века н. э. Прокопий из Кесарии.

12. Брыдлый — (устар) старый, вонючий.

13. Страмец — (устар.) бесстыдник, срам.

14. Негораздок — (устар) недалекий.

15. Вересень — на старославянском наречии так назывался месяц сентябрь.