Дает высказаться.

Меня как будто снова рвет, но на этот раз попытками убедить себя в том, что все будет хорошо. Как в добром фильме, где героиня помогла герою совершить чудо и победить страшного монстра. Даже если наш с Гариком монстр — невидим и живет внутри него самого.

— Это уже все? — осторожно улыбается муж, рассеянно приглаживая рукой волосы.

Чтобы не огрызнуться и не наговорить лишнего, буквально зажимаю себе рот и беззвучно киваю.

— Маш, я все решил. — У мужа спокойный решительный взгляд человека, которого не переубедить и не разжалобить. — Я не буду торчать последние дни в больнице, надеясь на чудо, которого не случится? Что тебе сказала Шевелёва? Что я спасусь, что мне пересадят костный мозг и я стану здоровым?

Рассеянно киваю, хоть на самом деле не помню, чтобы она говорила именно в такой формулировке.

— Так вот, Маша — я не стану здоровым никогда. Возможно, выиграю у смерти еще пару лет, и это, как сказал один немец, очень оптимистический прогноз. Но я буду жить от лекарства до лекарства, под присмотром врача, на капельницах, и меня может убить любой насморк или даже аллергия.

— Но ведь ты будешь жить! — ору я, и снова до крови прикусываю ладонь.

— Это не жизнь, Маш, — качает головой Гарик. — Не для меня. Не для нас.

— Хватит решать за меня, какую жизнь я хочу, — сопротивляюсь я.

— Ты хочешь нормальную жизнь — этого достаточно. Хочешь мужчину, который будет рядом, когда тебе плохо и страшно, который будет поддерживать и заботиться о тебе, возить тебя к морю, дарить цветы, ложиться с тобой в постель каждую ночь и каждое утро целовать твои сонные глаза. Мужчину, который поможет тебе подняться, если вдруг упадешь, который будет видеть в тебе личность и сильную женщину. Кого-то, кто поможет тебе воспитать ребенка.

— Это ты, — я реву. — Это ты!

— Нет, Маш.

— Ты не можешь знать наверняка!

— Три года я пытался. — У него совершенно отрешенное лицо человека, который смирился. — После последней химии случилась сильная ремиссия. Все наперебой говорили, что я, возможно, стану настоящим медицинским чудом. И я поверил, что справился. Распланировал жизнь на сто лет вперед. А потом все вернулось и стало только хуже.

Я ненавижу себя за то, что ничего не видела и не замечала.

Потому что должна была быть рядом с ним, пройти каждый шаг, каждый укол и каждую «химию», держать за руку и помогать справляться с любой болью и отчаянием, вселять в него веру. Может быть, все было бы иначе?

— Ты никак бы не помогла, — как будто слышит мои мысли он. Или я снова сказала их вслух? — И никто бы не помог.

— Теперь мы этого не узнаем, — все-таки огрызаюсь я.

— Теперь ты должна решить, — как будто не замечает Гарик. — Я не вернусь в больницу и не буду делать пересадку. Я хочу провести последние месяцы здесь — гуляя, наслаждаясь жизнью. Посмотреть красоту, есть вкусные булочки и просто дышать. Ты можешь остаться со мной и сделать мое счастье абсолютным. А можешь собрать чемодан и вернуться домой. Я прошу тебя остаться, но выбор за тобой.

Муж поднимается и на миг мне кажется, что он пару раз трясет головой, как будто избавляется от головокружения. Но к двери идет уже твердым уверенным шагом.

Останавливается только когда переступает порог и опирается ладонью на дверную коробку.

Все-таки, он так же «в порядке», как и я сейчас.

То есть — хуже некуда.

— Только, Маш… — Он постукивает длинными пальцами по полированному дереву. — Если останешься — заканчивай с такими разговорами. Это мое единственное условие.

Он прикрывает за собой дверь, но не до конца, оставляя небольшой просвет.

Как будто и сам не верит, что я останусь, но все равно пытается хвататься за этот шанс.

Я обнимаю колени руками, подбираю их до самой груди.

На слезы уже нет сил.

Я просто собираю себя по кусочкам, а мне на это всегда нужно много времени.

Только сейчас я с оглушающей ясностью понимаю, что чуда не случится.

Что мой красавец вампир-аристократ все равно меня оставит.

И его последние шаги я пройду вместе с ним — от «сейчас» и до самого конца.

У нас осталось так мало времени, господи…

Когда огромная стеклянная крыша над головой покрывается россыпью звезд на ночном небе, я умываюсь, кутаюсь в пушистый халат с эмблемой отеля и выхожу к Гарику.

Он лежит на узком диванчике в гостиной, едва вместив на нем длинные ноги.

Спит? Длинная челка прикрывает лицо, и я потихоньку отвожу ее в сторону.

— Я задремал, прости… — говорит сонным голосом.

— Давай поедем в Сен-Тропе? Хочу понырять с носа какой-нибудь дорогой яхты.

— Ты умеешь нырять? — Гарик протягивает руку и костяшкой указательного пальца чешет ямочку у меня на подбородке.

— А как же! — ухмыляюсь я, примеряя маску «Все в полном порядке!» — Бомбочкой!

[1] Грассировать — произносить звук р, картавя на французский лад.

Восемь месяцев спустя

— Нужно тужиться, моя хорошая, — уговаривает пухлая пожилая акушерка. — Давай, родная, я знаю, что вымоталась, но ребеночку нужна помощь.

— Не… могу… — выдыхаю я.

Мое тело как будто больше мне не принадлежит.

Я не чувствую ни рук, ни ног.

Только одну непрекращающуюся боль сразу везде.

Схватки длятся уже сутки.

Моя малышка решила появиться на свет в тот день, когда…

Я крепко зажмуриваюсь и выдавливаю слезы, обещая себе, что это — в последний раз.

— Нужно колоть, — слышу голос Виктории Семёновны, врача, которая ведет мою беременность. — Она устала.

Шорохи и какие-то медицинские термины.

Новая схватка прострелом буквально разрывает поясницу.

Я кричу что есть силы — так легче переносить боль.

— Не мог, не могу… больше, — мотаю головой по жесткой поверхности кушетки.

— Надо, девочка, — уговаривает акушерка. — Ребеночек сам не родится, а ты ее душишь. Имя-то уже придумала?

Снова мотаю головой.

Нет, не придумала.

— Давай, сейчас наберись сил и когда схваточка придет — тужься изо всех сил, — уговаривает акушерка. — Еще немножко, моя хорошая, и будешь свою лялю нянчить.

Я прикрываю глаза, беру ту самую секундную передышку, чтобы сделать то, что должна.

«Ты у меня сильная, — слышу в голове голос Гарика, — ты все сможешь, а я буду присматривать за вами оттуда…»

Схватка снова обдает жаром с ног до головы, и я, цепляясь пальцами в края кушетки, что есть силы тужусь.

Я сильная.

Я все смогу.

Я должна.

Когда детский крик разрывает наполненную голосами палату, я обессиленно роняю голову и дрожащей рукой прижимаю к себе маленькое и мокрое сморщенное тельце моей дочери.

Это, конечно же, просто наваждение.

Но почему-то она пахнет французским солнцем и теплым соленым морем Сен-Тропе.

И у нее такой же красивый аристократичный нос, как и у отца.

Как у Гарика.

Которого больше нет.

— Здоровенькая, — говорит акушерка, потихоньку забирая у меня ребенка. — Два девятьсот, пятьдесят сантиметров, маленькая, но крепкая.

В ответ моя малышка громко и возмущенно кричит, но моментально успокаивается, когда ее снова кладут мне на грудь, на этот раз завернутую в маленькое розовое одеяльце.

Лоб у нее тоже как у Гарика, и форма губ.

И хмурится так же.

Маленькая сморщенная ладошка крепко цепляется за мой палец. Еще не может обхватить его полностью, но и не выпустит просто так.

«И чем тебе не нравится имя Даша? — вспоминаю лицо Гарика, когда он листал какой-то сайт в интернете. — Красивое русское имя, не то, что эти…»

Он так спешил, хотел все успеть и во всем поучаствовать…

— Даша, — говорю дрожащим голосом, когда кто-то спрашивает, как записать. — Дарья Игоревна Лисина.

— Мария Александровна, Бакаев… — Моя неизменная помощница заглядывает в полуоткрытую дверь и выразительно показывает взглядом себе за спину. — Я сказала, что вы заняты, но…