— Я — его лечащий врач, — перебивает она.

— Лечащий… врач?

Мне кажется, я получаю крепкий удар под дых.

У Гарика есть собственный лечащий врач? Зачем? Почему я узнаю об этом… вот так?

— Мария Александровна, — продолжает женщина, и на этот раз я изо всех сил прижимаю телефон к уху, и буквально ловлю каждое слово, — поверьте, что я не стала бы звонить вам без веской причины. Как вы, наверное, уже догадываетесь, я сейчас иду на сделку с совестью и очень рискую своей репутацией и карьерой, потому что разглашаю конфиденциальную информацию. Мой стаж в медицине почти двадцать лет, и я впервые иду на сделку с совестью. Надеюсь, вы понимание, что к этому меня вынуждают исключительные обстоятельства.

— Что с ним?! — «Он чем-то тяжело болен?!» спрашиваю только в своей голове, потому что боюсь услышать ответ прямо сейчас.

— Я не хотела бы говорить об этом по телефону. Давайте встретимся около входа в Нескучный сад? Вам удобно подъехать туда сейчас?

— Да-да, конечно. — Я зажимаю динамик ладонью и называю таксисту новый маршрут. — Я как раз в машине.

— Вы узнаете меня…

— Я знаю, как вы выглядите. Я вас уже видела.

Она не переспрашивает и как будто даже не удивляется.

А когда в трубке раздаются гудки, я чувствую себя человеком из поговорки о тридцати трех несчастьях.

Я сразу нахожу ее, хоть вечером возле парка всегда полно народу.

Она одета в деловой серый костюм, туфли на минимальном каблуке и с солидной сумкой через плечо. Только сегодня в очках и при строгой прическе.

Я пытаюсь вспомнить, что она говорила о своей репутации и стаже работы.

Двадцать лет?

Даже если взять минимум обучения в медицинском, интернатуре и ординатуре, получается, что ей хорошо за сорок. В таком случае, нужно признать — она выглядит просто роскошно для своих лет. Или я готова признать это потому что больше не вижу в ней соперницу?

Я подхожу как раз, когда она разговаривает по телефону.

Кивает, давая понять, что узнала меня, извиняется и просит еще минуту, чтобы закончить разговор. Я передергиваю плечами, отхожу на достаточное расстояние, чтобы было понятно — содержание ее разговора мне абсолютно не интересно.

В голове то и дело снуют поганые мысли, как грызуны, которые с успехом подтачивают мое самообладание.

Зачем Гарику лечащий врач?

И… как я могла не замечать очевидных изменений в его внешности?

Его впалые щеки. Круги под глазами. Слишком выразительная худоба.

Сейчас, когда у Гарика «вдруг» обнаружился личный лечащий врач, его проблемы со здоровьем кажутся настолько кричащими, что хочется проклинать себя на чем свет стоит.

Как это можно было не замечать?!

— Прошу прощения, — слышу голос за плечом и слишком резко оборачиваюсь. — Это один из моих постоянных пациентов, я должна была закончить.

— Какой у вас профиль? — спрашиваю в лоб, и мне плевать, что голос дрожит и зубы стучат как у сумасшедшей.

Пусть скажет, что она стоматолог.

Или эндокринолог.

Господи, терапевт, диетолог, кто угодно, только бы не…

— Онкология, — спокойно, глядя мне в глаза, отвечает Шевелёва.

Я с силой зажмуриваюсь.

До красных клякс за закрытыми веками, которые словно просачиваются прямо мне в мозг.

Онколог.

Это дурной сон, Маша.

Весь этот день — просто кошмар.

Давай, вруби ту часть мозга, которая всегда бодрствует, протяни руку и ущипни себя за локоть. Проснись, выдохни, пойми, что все это — просто громкое послание Вселенной, предупреждение, чтобы ты больше не делала глупостей, не звонила бывшим и держалась за единственного мужчину, который стоит того, чтобы за него держаться.

— Может, присядем?

Не успеваю толком ответить, а она уже берет меня под локоть, направляя в сторону аллеи.

Я с трудом различаю собственные шагающие ноги.

Но на первую же попавшуюся свободную скамью почти что падаю.

Шевелёва степенно усаживается рядом, ставит за спину сумку и парой рассеянных движений поправляет полы пиджака.

— Я бы никогда не стала раскрывать конфиденциальную информацию, Мария Александровна, но без вашего понимания ситуации, дальнейшее лечение Игоря Сергеевича может стать крайне затруднительным.

Я вскидываю голову, но мне требуется время, чтобы «навести резкость» и рассмотреть ее лицо.

Оно абсолютно каменное, какое-то цинично бездушное.

Как будто речь идет о каком-то предмете интерьера, а не о живом человеке.

Умом я понимаю, что вряд ли она стала такой черствой по доброй воле, но ведь речь идет о моем Гарике — как можно вот так, без единой капли сочувствия, говорить о его здоровье?!

— Что с ним? — решаюсь задать самый тяжелый вопрос.

Тяжелый, потому что пока собираюсь с силами, чтобы его задать, отчаянно копаюсь в памяти, вспоминая все, что я знаю об опухолях. Ведь есть и доброкачественные. Есть те, которые успешно лечатся. У какой-то сотрудницы в офисе мать после онкологии живет уже много лет — я слышала, как она говорила об этом по телефону.

— У Игоря лейкоз.

Я знаю это слово — много раз слышала его в сериалах, читала о нем в книгах, но я не помню, что это значит, сколько с этим живут и как это лечится. И лечится ли вообще!

— Игорь уже несколько раз проходил интенсивное лечение заграницей, — спокойно, почти методично продолжает Шевелёва. — Это позволило достигнуть определенных улучшений и замедлить течение болезни. Но последние полгода болезнь стала очень агрессивно прогрессировать. Ему нужна пересадка костного мозга. Мы успели зарегистрироваться в базе доноров и несколько недель назад нашли подходящего донора. Одна из клиник Берлина берется провести операцию. Если все пройдет успешно, то у Игоря будет еще примерно… пять, может, семь лет.

Я снова сдерживаюсь, чтобы, как в детстве, когда меня что-то очень сильно пугало, не закрыть ладонями уши. Как будто теперь эти прятки что-то изменят. Я все равно все услышала. Эти несколько предложений сжигают меня напалмом где-то глубоко в сердце.

— Пересадку нужно делать немедленно. Мария Александровна, вы меня слышите?

Сглатываю, машу головой, но на самом деле все равно ничего не понимаю.

— Игорь Сергеевич отказывается ехать. Из-за вас.

Вот теперь ее голос окрашивается определенной интонацией.

Интонацией звонкой пощечины, которая, хоть и существует только в моем воображении, все равно оглушает.

— Я ничего не знала о его… самочувствии! — Меня трясет. — Как я могу быть причиной?!

— Вы же понимаете, что Игорь не собирался делать из этого повод для обсуждения. Он с самого начала настаивал, чтобы о его болезни никто не знал.

— Давно он… вот так…

— Уже три года.

Три года.

Из которых я два года — его законная жена.

Он знал о своем состоянии задолго до нашего знакомства.

Он знал, что в нем сидит бомба замедленного действия, но ничего мне не сказал.

— Мария Александровна, насколько я понимаю, идея с поездкой в Париж принадлежит вам? И это вы решили изменить формат ваших с Игорем… отношений?

Еще одна пощечина.

Нарочный вызов в голосе, попытка ткнуть в меня пальцем и назначить виноватой во всем.

— Вижу, вы хорошо осведомлены о наших отношениях, — зло отвечаю я.

— Понимаю, что вам это может быть неприятно. — Если мои слова и задевают Шевелёву, она очень хорошо не подает виду. — Специфика моей работы такова, что мне приходится быть своим пациентам не только врачом, но и психологом, и близким другом. Игорь не единственный, кто добровольно отказался от поддержки близких, когда узнал о своем диагнозе. Многие делают это, чтобы не омрачать жизнь людей, которых любят. Многие просто не хотят видеть жалость и сочувствие, не готовы отказываться от привычного образа жизни. Но им необходимо с кем-то разговаривать.

Я ненавижу себя за эти мысли, но, наверное, мне было бы легче пережить ее в качестве любовницы, чем вот так узнать, что в жизни моего мужа был человек, который знал его лучше, чем я. Который был рядом. Понимал. Принимал. Помогал и поддерживал.