Но в Айсбенг закрался предатель. Что же, какой бы долгой не была наша вражда, перед лицами чужаков с Эллойи нам стоило бы объединиться. Выходит, только красноглазым волкам иное кажется. Они задумали нечто, что и самих их может погубить. Тут уж каждый за себя.

После сытного обеда Заряна потчевает господ воздушными пирогами с мясом. Позже затевается разговор.

– Спасибо вам, хозяева, за хлеб и соль, – благодарит норт.

Пересвет по-доброму ему улыбается и говорит:

– Угодить путникам всяко радость. Что же, гости дорогие, решили дело, с которым пожаловали?

– Да, – кивает Таррум, – Решили. С вашей-то помощью.

Его слова бьют меня сильнее удара. Перед глазами будто мутнеет, в ушах слышу лишь звон да частые удары своего сердца. Неужели староста чужакам помогал? А Заряна? Не уж-то врали мне все это время, а сами со свету желали нас сжить?

– …Нам баньку бы растопить.

– Так растопим! Сейчас же. Заряна! – мигом откликается Пересвет.

– Сделаю все, дорогие мои.

– А ты, деточка, тоже иди, – вдруг говорит хозяин.

– И верно, – вдруг соглашается Ларре, – Наши разговоры слушать ей ни к чему.

Я иду вслед за Заряной, понурая, не желая видеть врага в ней. Она же как всегда бодрая, полная радости быстро движется впереди.

– Сейчас баньку затопим, а пока нет никого, и ты там побудешь.

Я ничего ей не говорю. В банную печь Заряна кладет затравку из щепы и нескольких бревен. Дерево, словно нехотя, разгорается лениво, не торопясь.

– Эх, волчья девочка! Чую в беду ты попала, хоть со мной ты молчишь.

– Неужели того сами не знаете? – резко, с откуда-то взявшейся злостью ей говорю.

– Да если бы! – вскликивает Заряна, – Твой брат обычно неуловим для чужаков. Как кто-то новый кажется, вас, волков, захочешь – не сыщешь. А тут сама с ними путь держишь. Ладно бы четырьмя лапами землю топтала, а ты нет – по-людски на двух идешь.  

– Будь на то моя воля – ни за что б сама не пошла, – отвечаю.

– Знаю я, лесная гостья, что сама ты иной раз из леса носа не кажешь. А чужаков же чуешь ты за версту. Но тут ты с ними, а значит – стряслось что.

Тут я слова выдавить из себя не могу. В горле – ком, и дышать тяжело. Заряна думает вслух:

– Коль с людьми ты идешь, то не по своей воле. Тогда… – хозяйка смолкает, – Ишь какие!.. Да я их… Вот же ироды городские свои порядки чудить удумали! – ругаясь, замечает она.

– Против силы, что теплится в норте, мы с вами бессильны. Прошу вас, – вдруг пылко прошу, – Не спорьте с ними. Не время. Не сможем мы дать им отпор.

– Девочка, а как же волки твои?.. А Китан? Не уж-то не в силе?

Я горько смеюсь. Хочу плясать от тяжести этой.

– Китан мертв, – опускаю глаза.

– Ох, девочка! –  всплескивает Заряна руками, – Да как же так, а?

«Да как же так?», – звучит у меня в голове. Как мог мой самый сильный и крепкий волк уступить чужаку? Почему погиб хозяин земель, а не наказан за дерзость чужак? Что за напасть…

Как же так?..

Больше мы ни о волках, ни о людях не говорим. Заряна берет в руки гребень, из дерева, с изящной резьбой. Прикосновения человека мне вынести нелегко, но мириться с ними приходится, как бы ни хотела я зарычать.

Заряна ругается, нещадно деря мои длинные волосы. Ее пальцы ловко распутывают колтуны, вытаскивают застрявшие хвойные иглы и тонкие ветки. От боли вырывается рык, раздается скрежет зубов – это я держусь, чтобы не вцепиться ей в руку.

Затем ставит катку с теплой водой. Трет кожу мне с мылом, до красноты. Моет волосы, смывает с них грязь.

– Этакие у тебя волосья… – приговаривает она, – Столько времени отходила, а жира на них нет. Волчица – одно слово.   

Когда эта изящная человечья пытка кончается, хозяйка дает мне другую одежду. Тоже свободную, но из ткани помягче, не режущей столь сильно мою непривычную нежную кожу. После нерешительно говорит:

– Девочка, не знаю, что за дела привели кобриских господ к нам в Айсбенг, того Пересвет мне не сказывал. Но, может, тебе он это не утаит да и поведает, пока мужи эти париться будут. А ты не серчай на нас, старых… Не хотели мы зла для вас, хоть звери вы дикие…

Слезы женщины во мне не вызывают жалости. Но трогают – не хочу видеть ни тени печали на ее старом лице.

Возвращаемся в дом. Мужчины поднимаются с лавок и идут в баню. Вижу старосту: Пересвет после разговора с чужаками весь осунулся и будто бы постарел. На меня смотрит и горько так произносит:

– Не хотели беды да сама нашла она нежданная… Теперь уж и не выгонишь никак – столько дел натворили.

– Расскажете? – прошу.

– А что бы не рассказать… Теперь уж. Кто знал, что поганец без шкуры увидит вас?.. Эх, – взмахивает староста рукой, – Поздно все…

Он замолкает, собираясь с тяжелыми мыслями.

– Когда пришли люди с материка, сразу вздумал, что добра от них не дождешься. Коней расседлали да овса им оставили – велели нам приглядеть. Самих же есть – накормили, спать – уложили. Баньку вон, как сегодня, им натопили. Много их было – целый отряд. Ни то что сейчас осталось. Но ни тогда не сейчас не можем перечить. Сама пойми: кобринцы! Если бы не их император, с голоду бы у нас померли все. И вы бы померли – вам-то тоже перепадало. С нас платы за все никто не просил. Условие-то одно было: за провизию оказать помощь имперцам, если попросят. Мы посмеялись тогда. Какой от нас может быть прок! В Айсбенге-то… А недавно пришел этот отряд. Так вот, хотели они дело темное провернуть.

– Что за дело? – тихо спрашиваю у замолчавшего старика.

– Дело… Не говорят такого при свете дневном. Но беда уже к нам пришла – не прогонишь. Через Айсбенг, да-да, Айсбенг! Должен путь держать один человек. В Кобрин…

– Через Айсбенг? Как, как это возможно? – пораженно вскрикиваю, потом догадка приходит ко мне, – Через море?

Слышала я, что человек способен обуздать даже неукротимый океан, пускает шхуны, что диво – не тонут. Только трудно поверить в такие истории. Неужели сказки верны?

– Да, права ты волчица. Только к нам отродясь никто не плыл. А тут с этой… как ее… Назании? Надании?.. О такой земле я даже не слышал.

Я тоже не знала, хотя волчьи сказы корнями крепки и уходят так далеко, что человек тех времен и не вспомнит.

– Хотели они, чтоб этот человек смерть свою нашел здесь, в Айсбенге. Да так, чтоб с людьми его ничего не случилось иль несчастье настигло не всех. Чтобы остались те люди, что смогли б рассказать… ни об бесчинствах!.. о том, что смерть пришла ни от чужой руки…

– Ни от кобринцев, – понимающе киваю я.

– Да, – подтверждает Пересвет.

– Они попросили этого человека с другого материка отравить?

– Нет, – рассмеялся старик, – Яд вызовет подозренье. Всякую отраву кладет рука человека. Такой исход – тень на Кобрин. Любое несчастье, чтоб погубило этого беднягу, случайностью своей вызывает ненужные мысли. Нет, Таррум просил иного. Такого, чтобы все знали наверняка: имперцы того не творили.

– Чего же? – спрашиваю, хотя сама уже знаю ответ.

– Волки.

Волки!

Лишь пока гости в бане мы можем спокойно поговорить. На дворе вечереет, и хозяевам приходиться жечь кобринские свечи. Огонь мерно мерцает, словно яркий неживой мотылек. А пахнет – мягко-медово.

– Они думали на чужеземца волков натравить, – дальше рассказывает Пересвет, – Сами не ведали как, но хотели. Погибель от ваших клыков – вот идеальное преступление. Тогда вспомнили и о нас… Как по деревне в студеной мороз волки бродят. Да только разве трогал нас из зверей кто? Вы ж свои… И даже этот… охотничий справочник эти ироды приволокли! Загнать матерого, притравить на человека… Так объяснили. Про вас ничего господам не сказал. Сам пошел…

– К Ворону? – недовольно уточняю у старика.

– Нет, к красноглазым потом явился. По волчьим тропам ступал, чтобы сразу приметили. Знал, какие метки оставить, чтобы тотчас нашли. Не то что эти чужаки, – голос старосты полон печали, – Столько дней провели в самом сердце Айсбенга, а скольких своих потеряли… Нет, лесная гостья. Прежде всего я пошел к твоим волкам. К Китану.