– Сдавайся, – говорит норт, – Вам не победить, вы слишком слабы. Уходите!

Не сможет Китан поджать хвост, он дон, матерый волк, а не переярок [1 – волк, переживший свою первую зиму]. В нас гордости столько, что всякому хватит с лихвой. Только ей погубить нас совсем ничего не стоит.

Я целюсь ни в шею, ни в сердце норта и даже не надеюсь переломить его железный хребет. Только пытаюсь ударить так, чтобы хватило одного раза. Мне нужно занести свой топор по правой руке врага, что держит клинок, пьянеющий от нашей звериной крови.

Вместо отдачи чувствую боль. Кенар прорезал жесткую ткань, до крови поранив мое плечо. Пресек на корню мой выпад жесткий удар, под которым легко оседаю на землю.

Таррум вонзает холодную сталь в тело противника – сребристого волка. Китан, хрипя, падает в снег, что тут же темнеет под ношей.

«Побежден», – шепчет Ларре одними губами, не произнося ни звука. Слышен дружный, слаженный волчий вой. Средь него громче всего слышен тот, что вырывается из моей груди. Эта песня проносится по предателю Айсбенгу, что не смог уберечь живущих среди его льдов. Мы хозяева этой земли, и сегодня мы проиграли. Наш дон пал, пораженный клинком чужаков.

И я вижу, как зима поглощает последний его вздох.

Впереди начинает расступаться лес, и уже виднеются огни Живой полосы – единственного места на севере, где осмеливаются жить люди.

– Как красиво… – мечтательно говорит Бели, юноша с копной светлых волос, – Даже небо другое тут – будто бы ярче. Лазурно-голубое…

– Не стой, мальчишка, замерзнешь, – насмешливо отвечают ему, – Меньше думай, а то останешься один здесь, хм, красоты созерцать.

– Брас, ну что же вы!.. Я никогда столько снега не видел. Не знал, что он может вот так глаза слепить. Айсбенг прекрасен, поистине прекрасен. А вы бывали здесь раньше?

– Слава богам, нет. И надеюсь, что еще раз мне не придется посещать север, – ухмыляясь, отзывается собеседник, – Ну и мечтатель ты, мальчик! Ты бы не о возвышенном думал, а о другом. Холод убивает… лишает воли даже того, у кого ее было с лихвой. Если б не помощь Кобрина, люди с Живой полосы и те бы померли. Что говорить о крайнем севере…

В этот миг путников окрикивает пролетающая мимо сойка. Сверкая голубым зеркальцем на крыльях, птица тут же уносится прочь. Ее зачаровано провожает взглядом Бели.

– И все же воздух здесь волшебства полон. Кто бы подумать мог, что волки могут скидывать шкуры!

– Тише, – шикает на мальчишку Брас, – И не смей волчице в глаза смотреть. Вон, Ильяса, чертовка, как приворожила! Эх, думал я, айвинца, ничто не возьмет… В пустыне, откуда он родом, всякого ведовства достаточно. А вон как вышло… А ты вообще малец городской. Такого волкам на зубок!

– А зверя вы все же одолели, – восхищается Бели.

– Да, – не без довольства подтверждает вояка, – Хотя вон, Инне, двоих завалил! Только руку мне гаденыш прикусил. Болит, зар-раза.

Но как бы не ворчал Брас, по-детски наивная восторженность Бели ему льстила. Хотя, как по мне, гордиться ему особенно нечем. Победитель волков великий! Тоже мне, нашелся хвастун. Велико дело – завалить переярка. А у самого шкурка белая Рата болтается на плече. На волчьей морде виднеются черные, прожженные овалы глаз.

Жить бы да жить волчонку. Убить его столь же низко, что прихлопнуть мальчишку Бели. Сражаться нужно лишь с равным, иного можно лишь приструнить. Когда я рычу, Бели испуганно отворачивается. Юный и чистый мальчик, любующийся красотами Айсбенга. Воспитанный сказками, он все еще верит, что добро непременно побеждает зло. Для него в моей стае сплошь чудища, поверженные славными и честными рыцарями.

Рат тоже таким был. Верил, наивный, что не все люди нам враги. И даже вчера, думаю, до последнего не бросился на вояк, убежденный в своей правоте. Только оружие в руках людей Таррума легко разрушило эту уверенность…

Так странно – смотреть на освежеванную волчью шкуру тем временем, как рядом виднеются отпечатки лап на чистом белом снегу. Волки, как всегда, прошли след в след. Но мне, хорошо знающей свою стаю, ничего не стоит догадаться, что то было три переярка: Рат, Диен и Ясна – неразлучная троица. Только Рата больше нет…

Любопытные молодые волки, что часто наведывались на Живую полосу. И не голод гнал их туда, а интерес. Столь жаждали посмотреть на людей, что шли тайком, завлеченные. Удержать таких и не стоит пытаться, все равно с цепи сорвутся.

Мне стоило бы гнать свою стаю оттуда прочь. Не дать им сразиться с людьми, не дать пасть пронзенными их клинками. Как горько… Закрываю глаза и вижу Китана. Не того волка, что мчится рядом со мной, разгоняясь так быстро, что, кажется, ветер вслед не может угнаться. Другого… Тень у ног норта. Поверженный, гордый волк. Мертвый… Надеюсь, там, где властвует Алланей, подземный бог, страшный и сильный, не узнаешь ты, Китан, больше голода, не будешь мерзнуть, скуля, на ветру.

Нет. Не мысли больше. Невыносимо об этом даже вспоминать.

В лицо дует беспощадный северный ветер, заставляя от холода слезиться глаза. Непослушные пальцы наощупь не теплее осколков айсбенгского льда. Ноги кажутся ужасно тяжелыми, и поднимать их каждый раз невероятно тяжело. Но нужно сделать шаг. Еще один… А потом новый… До того дерева… А затем до другого… И идти, хотя хочется рухнуть. Не щадить себя. Не поддаваться жалости.

На снегоступах я неуклюжа, а сук словно специально обвивается вокруг ноги и тянет, удерживая. В глазах рябит. Руки точно сами снег загребают. Они кажутся обагренными алой кровью. Кровью моих волков. Нет, не хочу видеть эти следы. Не хочу! Были бы они не ладны.

Я смотрю наверх. Снова начинает идти снег, и сейчас он словно благословенье.

Падают перья… Белые, как из подушки, на которой спит человек. Они оседают, заметая волчьи следы. Вместо них на земле лежит сплошное снежное покрывало. Будто и не было никакого глупого, наивного переярка Рата…

А вдалеке воют волки. И песнь их полна горечи, печали и смирения перед смертью, что завлекла их родных.

Хочется уши заткнуть, чтобы не слушать больше этого тягостного, надрывного воя.

***

Айсбенг жаден до душ: не пощадил он ни храбрых волков, ни чужаков, пришедших издалека. Вчера забрал себе он с половину отряда. А тех, кого пощадили волчьи клыки, добивает студеный ветер, терзающий кожу.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍ Дородную Аину, кухарку, что отдала мне свою большую, тяжелую юбку, лихорадит с прошлого дня. Упрямо цепляясь за жизнь, она идет, едва поспевая за остальными. Она часто дышит, рывками глотая ледяной воздух. От озноба Аина все больше кутается в шерстяную шаль, но та не спасет от жара. Болезнью разит от женщины издалека. И чую я, что не суждено ей добраться хотя бы до Живой полосы.

На привале кухарка сидит полудремля. Бледная, что неживая, лишь из обветренных губ вырывается облачко пара. Считаю биенья ее слабого сердца. Наконец, оно замирает, замороженное зимой навсегда.

Что Аины не стало, другие замечают не сразу. Лишь потом понимают, что больная не разлепила глаза, не поднялась, чтобы снова отправиться в путь.

Тело оставляют там же, где женщину сморил сон. Лишь снег кутает ее останки белым саваном. Пришедшая издалека, Аина навсегда останется гостить в беспощадном холодном Айсбенге.

По ней не горюют. Только сетует Брас, что некому будет больше готовить кашу. Больше кухарку не вспоминают.

Отряд трогается в путь. Чем ближе к Живой полосе, тем быстрее идут люди, а мне тяжелее за ними поспевать, передвигаясь на неудобных деревянных снегоступах.

– Побыстрее бы в тепло, – жмурясь на свету, говорит Инне, – А там… Пройдем полосу, а до Кобрина рукой подать.

– Что бы там мальчишка не жужжал про распрекрасный Айсбенг, на материке все же милее, – кивает ему в ответ Брас.

– Тепличные вы все травки, – понуривает их Аэдан, хитрый лис, верный норту, – Ге-ро-и, – нараспев произносит он, – Морозов испугались! Бегите, бегите в столицу. Может, от вас там хоть прок будет.