Красноглазый на чужой земле.

Территория не его, моей стаи.

Тош ведет меня. Вижу Ворона, и из горла вырывает рык. Хочу сойтись с ним в борьбе, но чьи-то руки удерживают меня. Ильяс. Не смей трогать меня. Не смей…

–  Не сейчас, – шепчет так, что только мне дано слышать.

Ворон смеется. У него снежно-белые длинные волосы, а цвет глаз мне не различить, но я знаю, что в любом облике у волков его стаи они ржавые, алые, будто кровь.

– Рад, видеть тебя, волчица, – приветствие на моем языке.

Он пахнет уверенностью, силой, за которую хочется растерзать. И на волчьем наречии отвечаю ему:

– Ты на чужой земле, – мой голос хрип после рыка.

– Пока что, – смеется Ворон. Сам смотрит прямо в глаза – вызов. Я взгляда не отвожу.

– Я передумал,  – произносит он на людском языке, – Отдай мне ее, Таррум. Такой платы желаю я больше.

Волна силы, что исходит от Ларре, едва ли не сносит меня. Подчинение. Он испытывает подчинение на доне красноглазых. Таррум не зверь, а повадки его будут все-таки волчьи.

– Нет, – так жестко говорит норт, что не будь я даану непременно бы заскулила. – Вы получите лишь то, что было обговорено ранее.

Ворон злится и зубами скрипит. Он не привык уступать, но сейчас сдается:

– Ладно, че-ло-век. Ладно…

Таррум приказывает меня увести. Хочу остаться за стеной шатра Ларре и подслушать разговор с волком. Тош не дает мне, раздраженно хватает меня за рукав. После встречи с врагом злость моя столь велика, что кровь в жилах просто кипит. Ярость застилает глаза. Хочу стать волчицей, но кольцо не дает мне.

– Надо было норту отдать тебя Ворону, – ехидничает Тош, – Нам тут волчьи суки совсем не нужны.

Зря он это сказал. Зря позволил себе глумиться надо мной. Слабый не смеет перечить более сильному. Я нападаю на него. Кусаю совсем по-звериному, и ощущение крови во рту лишь больше меня будоражит. Сбиваю Тоша с ног так, чтобы он оказался ниже. Я должна, я должна заставить глупого выскочку поджать хвост. Пусть боится. Пусть молчит. Не могу остановиться…

Меня отдирают. Я вижу – этот воин, этот мужчина, что посмел себя ставить себя выше меня, обмочился, как малый щенок. И уже не Тош, а я ощущаю злорадство.

Я выше тебя. Я сильнее.

Затем следует боль, обжигающая кожу лица. Размашистая и унизительная пощечина, которая меня отрезвляет. Красный след от руки Ларре на моем лице. Такой сильный удар, что в ушах моих – звон. Норт зол.

За Таррумом я вижу голую спину Ворона. Враг прыгает и волком приземляется в снег. Дон красноглазых уходит.

Черные глаза Ларре рядом с моим лицом. Кажется, сейчас зарычит.

– Увести, – приказывает.

Все.

Я могу спокойно дышать, а не переходить на звериный рык.

Но ударь меня кто-то иной – я бы билась. До конца билась, даже если б не смогла победить. Забыв о боли и обещании держаться, чтобы сбежать. Просто ярость – она такая горячая, что невозможно ей отказать. Но удар Ларре я стерпела. Как если бы меня приструнил мой дон. Ему позволительно. Остальным унижать меня – нет.

Кто ты такой, Ларре Таррум?

Кто ты такой, что волк ты больше, чем человек?..

Дни стоят нынче морозные, но ночи – того хуже. Когда тьма опускается, греет лишь кровь, текущая по жилам. День короток, а ночь длинна. Переживать ее каждый раз – то еще испытание.

Там, где властвует холод, соседствует страх. Глаза прикрыть без боязни нельзя, еще тревожнее – когда закрывает их кто-то другой. Цена сну не много ни мало жизнь, это наша кровавая дань, которую мы, сами того не желая, платим зиме.

Сначала она принялась за наших детей. Первым погиб первенец Серелуны – щенок, не успевший открыть глаза. В ушах стоит ее рев – отчаянный крик, который пронесся по лесу до самой Живой полосы. Потом была старая Нарда, что стала мне второй матерью.

Смерть подступала, и с каждой ночью нас становилось все меньше.

Надвигался холод, становясь все крепче и крепче. Каждый раз лето становилось все короче, а зима – могущественнее. Пока не пришла та, которой нет конца.

Поглотила зима, подмела да окрасила Айсбенг сплошь в белый цвет. Мелькают лишь одни вековые хвойные деревья, да серебрится под ногами снег. Еловые ветви не защищают от нещадного ветра, не прячут от снега, оседающего на шерсть. А до земли под ногами далеко – ее покрывает толстый слой вековой мерзлоты.

Быстроногим коням в ледяной айсбенгской пустыне нет места. Вместо бешеной скачки – увязанье в снегу, вместо стремени – деревянные снегоступы. Люди Таррума идут на таких легко, я же – то и дело проваливаюсь, падаю, цепляясь за корни.

После стычки с Тошом настроение в лагере только упало. Кто-нибудь да взял бы за шкирку, да выкинул меня к красноглазым, но никто не решается. Смотрят-смотрят, кривятся, да не могут отважиться под взглядом темных глаз норта.

Но за мной следят. Следят за каждым вздохом и шагом. Хотя на двух ногах да по снегу мне далеко не уйти…

С каждым падением все больше я злюсь. Так и хочется сломать снегоступы. Кольцо на руке крутить пытаюсь, но оно словно приросло, прилипло, и не снять его мне никак.

Зато у Тоша топор увидала. Такой взять… раз! И вот она свобода, родимая…

И жду. Жду, когда отвлекутся да отвернуться. Но до Живой полосы воли мне не видать.

То и дело ловлю задумчивый взгляд Ларре. Норт смотрит, а взор его словно парализует, и от глаз холодных его мне деться нельзя никуда.

От тяжелой дороги к вечеру я чувствую себя настолько усталой, что засыпаю, упавши в снег. Охота и та не выматывает столь сильно. А еще бодрствовать днем не привыкла, пока светит солнце – пора человека, волк же – порождение ночи.

Просыпаюсь, лежа на еловых лапах. Рядом – костер, и даже запаху гари рада. Без теплой шкуры мне тяжело, и огонь превращается в верного друга. Кто-то меня перенес, я думаю, Ильяс – иной бы побрезговал.

Он садится рядом со мной.

– Есть хочешь, Лия? – задает он вопрос, – На, держи. – протягивает кусок вяленого мяса, – Наши кашу делали… Не стал будить. По правде – та еще мерзость. Не знаю, зачем Аина в отряде сдалась – готовить она та еще мастерица. Но съели все подчистую.

Сама думаю: «Да даже если б не голод… Люди Таррума давились бы, но съели бы все. Чтоб крошкой и той со мной не делиться». Только Ильясу я отчего-то сдалась… Знала бы, почему.

Но вяленой оленине – я рада побольше прогорклой каши. Волку мяса – только всласть. Пока я ем, Ильяс любуется танцем огня.

– Знаешь, Лия… Не зли норта. Рука у него тяжелая, а на расправу он скор. У вас, у зверей, иные законы, а у нас… не столь просто. Это в Айсбенге тебе что-то с рук сойти сможет, а в Кобрине такого не будет.

Потом Ильяс уходит и возвращается с новым поленом. На минуту огонь затухает, а потом снова пускается в пляс.

– День тяжелый завтра будет. Ложилась бы спать. Хочешь, сказку тебе расскажу?..

И рассказал. Про багряные барханы и дюны, про палящее солнце, что так горячо. Про холодные ночи, про небо с множеством звезд… Про белую пустыню, где живут красные волки, а люди редки и смуглы…

И спала я так сладко, как не спала я давно. А на страже сидел волк с рдяной шерстью, не давая кошмарам проникнуть в мой сон…

***

Утро столь солнечно, что больно мне даже глаза открыть. А с первым лучом холодного айсбенгского солнца отряд Таррума снова продолжает свой путь. Все также я вынуждена идти вместе с ними, плененная извечным врагом – человеком.

Белым светом горит снег под ногами, а холодный ветер терзает голую, лишенную шерсти кожу. Поблизости чувствую жар от шагающих рядом людей.

– Не смотри, – говорит Ильяс, заметив, как внимательно я гляжу на торчащую рукоятку топора Тоша. Сам встает, закрывая меня спиной, чтобы Тош, почувствовав чужой взгляд, и подумать не смел на меня. Только одно волнует меня в тебе, Ильяс. Отчего ты, человек, улучив мой интерес, не спешишь выдавать меня своему господину?