– Берегись норта. Я знаю, что людей волки не думают опасаться, но это может обернуться напротив. А Таррум опасен… И так смотрит: хищно, исподлобья, будто бы зверь. Такой не ведает жалости. Он легко может тебя погубить, но в твоих силах не допустить этого.

И совсем неожиданно для меня добавляет:

– Волчица… Тебе тяжело, но не враждуй с ним столь рьяно. Возможно, и он к тебе иначе относиться будет. Попробуй обернуть его силу против неприятелей, а не тебя. У нас как говорят: держи друзей близко, а врагов – того ближе. А там уж как сложится… Может, и перестанешь видеть в нем одно только зло.

Ее просьба меня сердит: не могу стать милостивой к своим врагам. Тем, кто погубил мою стаю, убив сильных молодых волков. Но Заряна не дает мне перечить и отдает последний свой дар – мазь из жира и трав.

– Вот, тебе приготовила. Раньше шкура тебя от ветра нещадного защищала. А кожа нежная его боится.

Раньше меня удивляло, как щепетильны люди в уходе за собой. Теперь, в их облике с лихвой побывав, начала понимать их страсть к грумингу. Лицо и правда от ветра щиплет и ноет, а кожа на нем, шелушась, отпадает.

– Береги себя! – на последок просит Заряна.

Она уходит, и я остаюсь одна, наедине с теми, кто мне ненавистен. Впервые познала я это страшное чувство – одиночество. Мне, привыкшей к поддержке стаи, к тому, что близкие всегда находятся рядом, нелегко расстаться с ними и отправиться в путь. Туда, где меня не ждут. На материк, где сплошь чужаки.

С тяжелым сердцем я сажусь в сани. Таррум поглядывает на меня сверху, водрузив свое мощное тело на серого в яблоках большого коня.

– Волчица! – кличет он меня, – Какое твое настоящее имя? Нарекают же как-то ваших волков.

Я внимательно смотрю на него, пытаясь понять, есть ли в вопросе для него какая-то выгода. Наконец, отвечаю:

– Ивира.

– Вот что, Ивира, – будто пробуя мое имя на вкус, медленно произносит мой враг, – Забудь его! Это северное наречие для волчицы со льдов. Оставь для империи то имя, что дал тебе Ильяс. Отныне ты кобринская девушка Лия, которую мы подобрали в пути.

Вот и все.

Бросаю последний взгляд назад, любуясь лесом, виднеющимся вдалеке. Деревья, припорошенные снегом, стоят и жмутся друг к другу. А рядом бежит дорожка оленьих следов и уходит дальше, вглубь леса.

Прощай, Айсбенг.

Мы отправляемся на материк.

***

В тот момент счет шел ни на секунды, а на биения его сердца. И все же Ильясу удалось остановить его – до того, как это сделал бы его норт. Дальше он ничего не помнит. Но очнулся, в снегу, едва не на смерть замерзший. Значит, люди сочли его мертвецом и ушли. А главное – айвинским тактикам удалось провести Ларре Таррума.

Норт сделал ошибку – бесчисленную за время, что провел в Айсбенге. Словно холод губит не его тело, а разум. С самого начала Ильяс не понимал, зачем мужчине сдалась волчица из леса. Ясное дело, этот опрометчивый шаг погубит не только Лию, но самого норта. Тот сам еще этого не осознал, но Ильяс ощущает промах столь четко, как если бы мог видеть сквозь пелену времени.

Место господ в довольстве, зверей же – в диких лесах. А волку, познавшему дух свободы, ошейник служит лишь удавкой на шею. А в Кобрине Лия будет чахнуть, изнемогать в тоске по своей стае, слабеть взаперти. Закончится эта пытка только тогда, когда зверь покажет клыки. И тогда – кто кого: ее убьет в слепой ярости норт или же она сумеет найти способ прервать жизнь своего господина.

Тело Саттара, все окоченевшее, лежит рядом. Ему даже не потрудились закрыть глаза несмотря на то, что южанин преданно служил своему норту и даже прикрывал тому тыл в Красной битве. Оттуда втроем живыми вышли. Не дружили – какое приятельство может быть с господином? Но все же чувствовали, что совместно пролитая кровь их сплотила. А когда все кончилось, норт сам предложил взять двоих на службу. Слово свое он сдержал, да только жизнь сохранить обещаний никто не давал.

Лицо Саттара покрыто слоем льда. Кожа вся синяя, с искорками блестящих снежинок. Самому бы избежать еще такой доли…

Снег мягок, а встать, когда в грудь дует ветер – то еще испытание. Особенно, если учесть, как он слаб. Если бы не горячая кровь да умения, что некогда передал учитель, Ильяс так и остался бы умирать на земле.

Волки воют вдали. Он смеется – представил, что человека, обманувшего самого Ларре Таррума, может ждать смерть от острых, что бритва, волчьих зубов.

Надежда на одно, что стая не станет идти по следам чужаком. Иначе одинокий путник станет отдушиной для душ зверей, жаждущих мести. А путь его лежит на Живую полосу. В холодном Айсбенге попросту некуда деться. Радует, что Таррум будет спешить, а значит – не выйдет случайной встречи с «восставшим» из мертвых. По крайней мере, так думает Ильяс. А еще надеется, что в деревне жители самого его не прибьют. Хотя почему же так? Скорее правильнее говорить «добьют» с его-то дурным состоянием.

Боги, как тяжело же идти. Он не сходит с пути, по которому шли бывшие спутники. Идет строго по их следам: там, где протоптано и куда не должны сунуться волки. Особенно тяжело ему ночью: до ужаса страшно заснуть, не проснувшись. А еще Ильяс чувствует дрожь, когда будто бы рядом слышится голос волков.

Хорошо в карманах подбитого мехом плаща держал во время дороги с Таррумом вяленые колбаски. Если б не привычка в радости ждать горя, с голоду б сдох.

В пути находит два тела. Мертвецы, посиневшие, лежат, укутанные снегом. Ильяс старается на них не смотреть, не думать, как близок он стать таким же почившим.

Когда деревья редеют, ему хочется от счастья кричать. Осталось немного, но уже сейчас он близок к тому, чтобы рухнуть. Но нет: откажут ноги – будет ползти. Ведь если поддастся жалости, то тоже встретит смерть в ненавистном сияющем Айсбенге.

На подходе к деревне Ильяс пытается закричать, чтоб его слабого, замученного холодом заметили местные жители. Но из его горла не вырывается ни звука. Делает шаг и тут чувствует, что силы теряют его. Меркнет свет в глазах. И вроде бы тихо, но даже шум ветра кажется столь громким, что оглушает.

Вспышка. Ильяс проваливается во тьму. А она только и рада распахнуть ему свои объятья…

Последняя мысль проносится в голове: «Неужели все было напрасно?» Боги посмеялись над ним, дав шанс. А выходит он так и останется в Айсбенге, найдет свой покой там же, где и его друг.

Сперва пейзажи мелькают все те же. Оглянешься – повсюду белым-бело. Но чем дальше, тем ощутимее становится меньше снега.

Как и обещал Лис, меня усадили в широкие сани. Только об одном утаил – разумеется, меня привязали. Не трущей до зуда крученой веревкой, которую б могла перегрызть, а пугающим колдовством, жестко оплетающим тело. Тарруму оно нелегко дается: вижу испарину на благородно-бледном лице. Понятно, почему чародейством своим вздумал воспользоваться в последний момент.

Рядом со мной, на санях усадили наивного Бели. Он-то умеет и держаться в неудобном седле, и пустить вскачь строптивую своенравную лошадь. Но, несмотря на все волшебство, кто-то должен следить за мной: вдруг ненароком спрыгнуть решу, а удавка быстро сожмется на шее.

Старую кобылу мальчишки закололи жители полосы. Он весь серый был, стоило Ларре ему сказать. Так и сидит рядом, понурый, а смотрит с огнем – будто я клячу ту завалила.

Вначале мне даже нравится ехать в деревянных санях, быстро скользящих по снегу. Потом меня обуревает тоска, что одна не могу пробежаться. То ли дело самой выбирать путь, наслаждаться погоней за быстро летящим ветром.

Но накинутая нортом злосчастная тугая удавка отлично напоминает, что свобода моя осталась далеко позади.

Упрямые глупые лошади недобро на меня фырчат, а на первых порах порываются даже всадников понести. Но мне за тем наблюдать только в радость. Потом тяжелые плети касаются их узких точеных спин. Тогда враждебные звери теряют свой пыл: приходится им смирно выполнять громкие приказы наездников, никак не щадящих своевольных ретивых коней.