– Дальше, – велит норт.

– Стража заметила при въезде с вами странную женщину: простоволосую, как презренные нами ягши, одетую по-простецки, но с не тружеными руками. И глаза. Глаза! Главное, были все те же.

А я чувствую гнев, и он лишь растет, подстегиваемый яростью Ларре. Но люди, что стоят на въезде в Аркану, – лишь глаза острые вездесущей, омерзительной мне инквизиторской власти.

– Вот что, фасций, – недовольно замечает Таррум, – Я тоже слышал о той ведьме. Но, сколь помню, ее зрачки были вовсе не круглые, а вытянутые, узкие.

– Непостижимы чары ягши, – не стушевывается собеседник.

Норт того более злится. Еще немного и заклубится рядом с ним его сила. Но вижу, как он нехотя сдерживается, прячет ее, было выскользнувшую наружу, прочь.

– Эта девушка останется вместе со мною, – почти по-звериному он рычит, – Она моя кузина, что осталась совсем сиротой, – легко он врет.

Зря, Таррум, зря. Льстивый, подобострастный взгляд фасция тут же меняется. Глядит он на норта презрительно, но и цепко, внимательно. Ведь, если и не был уверен инквизитор, что я не чиста, то, сама как не знаю, подкрепила лишь подозрения, отогнав приставучую мерзкую тень.

– Если это правда, – угрожающе молвит каратель, – то вы не просто ведьмин пособник, норт, что укрывает колдовское отродье вопреки священной воли инквизиции. В вас может течь та же скверная, нечистая кровь. И вас самого надлежит уничтожить.

– Она не ведьма, – выговаривает Таррум, – А что до вас, фасций… Не желаю впредь вас больше видеть и слышать. Вы оскорбили честь моего рода.

– Я желал вас спасти, – отрицает ящер.

– Уходите. Вон! – кричит Ларре, – И не смейте больше приходить в мой дом, оскорблять мой род и мою двоюродную сестру.

– Я уйду, – шипит каратель, сверкая на меня глазами, – Но ее все равно найдут другие.

Этот будто мертвый, не имеющий запаха человек уходит. Слышу, как хлопает за ним дверь. А я словно наконец могу спокойно дышать.

По полу скользит сквозняк, и кости от его незримого присутствия тут же зябнут. До меня доносится тихий и приглушенный шепот:

– Я запомнил твой запах, демоново отродье, – напоследок шелестит принесенный ветром голос карателя.

И впервые в жизни я чувствую дрожь.

***

Покинув дом знахарки, Ильяс скачет на лошади, уходя все дальше, вглубь родного материка,  давно им покинутого. Он движется по западному кобринскому тракту, не желая встречаться со столь неприятным теперь ему нортом.

А у самого нет ведь даже жалкого медяка: не раздается в карманах его громкого монетного звона, не отяжеляет ничего износившегося дрянного плаща, полного, что проплешин, круглых дыр. Ночевать на студеной земле он давно уж привык, но его припасы скоро закончатся.

По побережью лежит его путь, там, где из путников лишь шайки разбойников да снуют одни бедняки, сродни ему самому. А война ведь выковала, закалила его железное сердце, не оставив места робеющему пред неясностью жгучему трусливому страху.

Умеет же он лишь одно – убивать. Жалить противника острым тяжелым кенаром, кружиться, что в вихре, в опасном, губительном танце. А в согласии, в спокойном, желанном мире, жизнь такому вояке, как он, дается лишь в неприятную тягость.

Он находит в пути через Кобрин неприметную и косую лачугу. Над ней черным маревом быстро воронье кружит. И Ильяс заходит в рухлый дом, когда иной бы мимо прошел.

Он зовет:

– Рогвор!

Ему навстречу выходит не человек, а полудохлый кот с седой мордой усатой. Шерсть зверя клоками торчит, а по бокам его темнеют плешивые пятна. Котяра громко мяучит, и этот резкий звук нещадно бьет по ушам.

Ильяс, брезгливо морщась, вслух говорит:

– Прекрати, Рогвор.

Зверь тут же меняет облик. Он стоит с трудом, одной рукой опираясь о стену, а другой – хватаясь за больную спину. И смотрит вроде бы прямо, но далеко. Его глаза почти что слепы, и, кажется, будто выцвели, посерели.

Старик, щурясь незряче, молвит Ильясу, сокрушаясь с тоской:

– Прости. Давно уж я не был человеком, – сожалеет.

– А что со спиной? – сочувствует айвинец коту.

– Да пришли тут одни в дом мой, ночь скоротать… Я не против был, но меня не спросили. А один сапогом с силой пнул, чтобы я ему, с дороги уставшему, впредь не мешался.

Ильяс ругается сквозь сжатые зубы.

Старику ведь показываться не стоило вообще пред забредшими путниками. Кто знал, кем они могли статься. Этот вред – самый меньший, что мог случиться с Рогвором. А так и на инквизиторов-то можно нарваться.

Со стариком же мелочиться не будут. Они колдуна давно ищут. А тот, хоть и нашел заклинанье, как скрыться, стать дрянным, оборванным котом, не сможет с лживым и жестоким фасцием никак совладать.

Рогвор же, упрямец, не хочет покинуть ему родной Кобрин – немилосердную и лживую землю. А в Лиес отправиться он тоже не горит желаньем. И он живет в империи там, где почти уж никого не бывает. Надеется, старый, в Кобрине помереть.

Самому же сил колдовских едва ли хватает.

– Недавно смерть тебе подарила свой поцелуй, – глядя сквозь Ильяса, Рогвор замечает.

– Но удержать она не сумела… – тот молвит в ответ. И затем говорит:

– Пойдем со мной. Сам знаешь, куда, – просит.

Старик лишь качает седой головой:

– Нет, – улыбается, – Ответ ты мой знаешь и так. Меня не проси.

– Я волков видел, – делится Ильяс, – Помнишь, ты говорил?

Рогвор вопросу не удивляется:

– Спас? – спрашивает колдун, хотя знает ответ.

– Нет, как и ты предрекал.

– Но по совести сделал, – в голосе старика скользит невесомо приятная другу похвала.

– По-другому не смог.

– Ничего. Путь волчицы в Кобрин лежал. Давно уж пора… – бормочет Рогвор.

Айвинец переспрашивает его:

– Что?

 – Не думай об этом. Случилось с ней, что было давно предрешено.

А Ильяс лишь сожалеет:

– Как же мог я сразу тебе не поверить… О волках. Но как же тяжело видеть пред собой человека, а думать о звере!

– От них людского только личина. Не мое это зыбкое заклинанье… Я человек, но котом могу статься. А они – дикие звери, какое обличье надеть не решат. Я тебе ж говорил, – старик сообщает.

– Было дело… А что ее, волчицу ту, ждет?

Колдун беззубо улыбается, расправляя губы хоть в страшной, но добродушной ухмылке:

– То узнает лишь только она. Время придет… А тебе говорить я не вправе.

– Предрекатель, – посмеивается без злобы айвинец. 

Помедлив, старик говорит:

– А брат ведь о «смерти» твоей вскоре узнает. Побыстрее написать ему нужно письмо.

– Перьев нет? – серьезнеет Ильяс.

– Там, – машет рукою колдун, – Были.

Айвинец пишет письмо, затем в руки другу дает. Старик алым, что кровью, сургучом на нем ставит печать. Сквозь оконную раму, старую, сгнившую, летит к ним чернеющий ворон с сизым блеском на мощных боках. К его лапе срочное послание они тут же тонкой бечевкой крепко и туго вяжут.

Птица назад вылетает, наружу, и стремительно исчезает вдали.

– Найдет? – сомневается Ильяс.

– Найдет обязательно, – старик подтверждает и журит мужчину, – В Айвин, домой, хочешь вернуться? – спрашивает.

– Да. Скоро удастся?

Предсказатель уверенно молвит в ответ:

– Никогда.

Слово больно бьет Ильяса плетью, но без страха он колдуну задает вопрос:

– Умру?

– Не надейся так скоро. Но в Лиесе наконец ты обретешь душевный покой.

Айвинец облегченно вздыхает, но, что домой однажды он не захочет, верится мужчине с трудом.

«Прощай, Ильяс… Больше тебя не увижу, друг», – беззвучно шепчет старик.

Едва различимый слышится звук в тишине:

– Шшш….

Это тихо, вытягивая тонкий раздвоенный язык, шипит в стеклянном резервуаре удав. Весь он покрыт ржаво-бурыми круглыми пятнами, что яркой радугой отливают в приглушенно неярком свету. Скользит он бесшумно по гладким и влажным камням, изгибая разноцветный блестящий свой хвост.