Норт восклицает:

– Сиятельный!.. Но как же Айсбенг?

– А что Айсбенг? – хмурится Альвель, – Не думаешь ли ты, норт, что я могу быть причастен к убийству? – с угрозой он заключает.

«Именно вы меня о нем и молили», – скользит в голове у Ларре неуемная, беспокойная мысль. Но Альвель же слушать его не желает. Только зачем ему сейчас, наедине, притворяться?

С осторожностью норт произносит:

– Но налару в том кобринцев винил. Разве нет?

– Ты прав, – успокаивается сиятельный лорд, – Но он узрел наши мысли. Помыслами все мы были чисты. А люди нашего императора Надёна расследование честное провели. По совести. Ничего от чужеземца не хотели скрывать.

«Чисты? – удивляется Ларре, – Неужели я и вправду вконец сошел с ума, стал действительно больным и безумным?» Но стоит ли доверять словам сиятельного лорда, что обычно стоит в стороне от изящных дворцовых интриг? Может ли быть так, что он решил убить Ларре, а сейчас отчего-то решил разыграть странный и блестящий спектакль?

            И все же то зачем-то присланное письмо у Ларре из головы не выходит…

«Светлого дня вам, норт.

            Вынужден вас просить приехать во дворец как можно скорее. Не буду таить, возможно, вопрос касается нашего прежнего дела.

            В.А.»

***

В последнее время думы в голове у Вингеля смешались. Иной раз кажется ему, что какая-то неумемная мысль, что назойливая летающая муха, препятствует его покою. Но стоит ему ее поймать, ухватить за тонкий угасающий хвост, так она тут же от него ускользает, улетает далеко прочь.

Когда Таррум уходит, это ощущение вновь возвращается. А потом вновь сполна повторяется в странных, будто насланных снах. После них он встает изнуренный, будто после долго бега, покрытый гадкой и липкой испариной. И ощущает внутри пустоту. Словно кусок его вырвали, оставив лишь истекать, умирая, жгучей, горячей кровью.

А он ведь не помнит ничего после этих сновидений. Только чудятся ему горящие глаза-изумруды, насыщенно-зеленого сочного цвета. Блестящие, что молодая трава. И налитые теплым живым и таким манящим его, что по ночи мотылька, ярким светом…

И до чего же хочется ему заснуть снова. Только там, в своих снах, он ощущает, наконец, настоящий покой. Тихий и дурманящий, сладкий…

Мне повезло родиться весною, ощутить волшебный запах талого снега, насладиться ароматом мигом зацветших северных трав. В логове матери нас было трое: я, моя сестра да наш непутевый брат.

Родились мы, как и все волчата, слепыми, а разлепить веки сумели только спустя пару недель. Все это время мы жили, лишь пользуясь нюхом. Благо волка тот не подведет.

Шерсть наших щенков поначалу темно окрашена. Но в помете черной осталась одна моя только шкура. У остальных она посветлела, стала едва ли не такой яркой, как белый, лежащий в Айсбенге снег.

Как подросли, мы со взрослыми пошли на охоту. Сперва матерым только мешали, потом научились им помогать. После с другими долго играли, кувыркаясь в мягком и свежем снегу.

А весна к нам больше не приходила, оставив у зимы Айсбенг в суровом плену. И вернулись холодные ночи, что сменялись леденящим недлинным днем.

Однажды мой брат не проснулся, не разлепил тонких кожистых век. С сестрой моей, Сияной, мы лизали его застывшую морду, пока не поняли, что прибылой давно уже безвозвратно стал мертвецом.

Тогда впервые я страх ощутила. Поняла, что рассказы матерых не докучливые трусливые сказки, а лишь то, чего я не желала так долго вопреки признавать. Правда же меня ужасала, била, оставляя болящие гнойные раны.

Когда мать обнаружила окоченевшее тело нашего брата, это едва не подкосило ее. Тогда она выла, горько, надсадно, глядя на бездушно холодный лик далекой луны, проклиная жестокий безжалостный Айсбенг и моля его проявить милосердие к нам.

Поддержали ее и другие волки. Скорбная, горестная песнь их летела по северу. А в моем сердце разгоралась пугающая досадная пустота.

Так и жили. Пока как-то наша мать, волчица, не вернулась с обхода. Отчего вышло так, нам с Сияной матерые не сказали. И все же для нас в том тайны не было. В каждом рыке, грозном скрежете острых звериных зубов нам слышался лишь один звук – красноглазые.

Им будут наши беды в лишь радость. Ведь мы – их сильные и непримиримые противники, которых пока они не в состоянии одолеть.

А отец наш на глазах угасал… Прежде темная его морда поседела, шерсть окрасилась старческим серебром. Потом же он сам стаю покинул. Ушел далеко к скалам, на запад, без нас помирать.

Мы с сестрою одни остались. Хорошо, с нами стая была. Иначе не знаю, как выжили бы.

Потом настали суровые, нещадные времена. Желудок постоянно сводило от голода, а холод проникал даже сквозь густую жесткую шерсть. Волки гибли один за другим, а иные звери двигались дальше, на юг, ускользая вглубь бескрайнего материка. Нам же такая роскошь была недоступна.

И когда надежды уж совсем не осталось, в Айсбенг пришла короткая, что вспышка, долгожданная согревающая весна – вторая, что за всю жизнь повидать я сумела.

Тогда в стаю с материка пожаловал незнакомый и сильный матерый. Наш дон сам напал на него. Первым. Хоть и знал, что выстоять против чужака постаревшему, обветшавшему волку не суждено, ни по силам. Мы наблюдали за их боем, смотрели, как незнакомец из Эллойи раз за разом нерешительно отступает, не желая убивать храброго и повидавшего достаточно битв вожака.

Но наш дон сам матерого провоцировал, желая в битве погибнуть: от его острых клыков, от опасных и жгучих когтей. Понимал он, что только сильная и новая кровь сможет спасти потерявшую на надежду уцелеть стаю. Ведь хоть и пришла в Айсбенг снова весна, никто не верил, что продержится она долго. А суждено ли нам увидеть снова другую, никто и не смел предсказать.

Сражение матерых между тем стремительно продолжалось. Они кружились, насмерть бились, то нанося безжалостный и точный удар, то быстро, незаметно для всех отступая. Бой их тянулся, никак не кончаясь, пока чужак наконец не повалил нашего мудрого дона. Из горла его вырвался хрип, брызнула терпкая кровь, прожигая насквозь заледеневший от холода снег. А из пасти разгоряченного битвой победившего волка валил клубами сизый и теплый пар.

И стал пришедший издалека незнакомец нашим новым могущественным доном. Назвал он всем свое диковатое имя, что для нас, северян, ложилось на язык непривычно. Было она звучное, что шелест листьев в лиеских лесах, пьянящее, как родниковая вода после зноя. А звали его так – Китан. Уверенный волк из Эллойи, без которого едва ли бы выжила моя стая.

И как-то сразу так вышло, что он заприметил меня. Я стала той, кто бегал с ним по лесу, смотрел на бескрайнее небо, слепящее блеском далеких и ярких звезд.

Подолгу мы оставались наедине рядом друг с другом, и меня, больше других одиночество жаждущей, его присутствие никак не тяготило. Вместе мы слушали лес, что никогда не молчал: всюду он пел, и каждый раз его баллады были новые, разные. Внимали мы, как переговаривались меж собою летящие птицы, как пищали под снегом шустрящие мыши. Я прижималась к теплому волчьему боку, когда где-то там, вдали, разносился грозный медвежий вой…

Под нашими лапами хрустел рыхлый, мягкий снег, а ветер шелестел, перебирая шерсть на загривке. Рядом с Китаном я наконец-то нашла такой манящий и теплый покой.

И был он со мной, уютный, родной, пока в нашу жизнь с моим волком не ворвался стремительно, резко, сметающий все вокруг ураган – человек.

***

В Ларре я не могу понять лишь одного: зачем норт держит меня при себе? Ведь не отпустит же, бережет, а самому, зачем я сдалась, понять не могу. Иной раз пройдет мимо меня и сверкнет взглядом. А мое присутствие рядом его и злит, и радость приносит – мучить меня ему лишь дикое, странное развлечение.

С тех пор как на моем пальце очутился чародейский перстень, я сама не своя. До чего же скучаю по лесу! По воздуху свежему, по снежному духу. По завыванию холодного ветра. Устала носить наряды из ткани вместо мягкого меха, облегающего стан.