А сил с каждым днем становится все меньше...

Марика тащит Ильяса на себе, кряхтя, словно древняя старуха.

– Ну и тяжел же ты, – жалуется она ему.

– Много каши ел, – с иронией отвечает айвинец.

Девушка часто и шумно дышит. Ее ноги сводит от нагрузки, и от усталости дрожат колени. По спине течет пот, оставляя на одежде влажные пятна.

– Все, – выдыхает лучница, – Больше я не могу. Нужно отдохнуть.

Ильяс сидит, облокотившись на массивный кленовый ствол, и зажимает рану рукой.

– Оставь меня здесь, – серьезно просит он Марику, чувствуя, что сил остается все меньше.

– Нет, – она упрямо машет головой, – Не могу.

– Ты даже не знаешь, кто я. Могу тоже оказаться беглым, который желает тебе зла.

– Ты воин, – с нажимом, убежденно произносит путница.

– Может, я солгал?

– Нет, – она улыбается, – Ты из тех людей, что предпочитают говорить правду даже, если она ранит, а если лгут – их неумелое вранье сразу видно.

– Так разбираешься в людях? – спрашивает Ильяс, прикрывая глаза от накатывающей на него слабости.

– Чтобы это понять, не нужно быть мудрецом.

– Марика, – обращается он к ней снова, – Прошу тебя, оставь меня здесь.

– Нет, – тихо говорит девушка и, почти шепча, добавляет, – Ты спас мне жизнь…

Больше она слушать его не желает.

Волкордав Марики от них отстал. Шел-шел позади и неожиданно исчез. Девушка не показывает мужчине, что тревожится, но руки ее нервно стучат по луку.

– Он найдет тебя, – обещает Ильяс.

– Угу, – бормочет хозяйка пса, не смотря на мужчину.

Они снова трогаются в путь, но только к вечеру наконец достигают деревни. К этому времени айвинец уже без сознания, и девушка едва ли не волоком тащит его тело. Ее руки и спина, жилистые, привыкшие к тяжелому труду и охоте на дичь с деревянным луком, все ноют от усталости.

С раненым мужчиной она буквально вваливается в дом знахарки, стоящий ближе всего к лесной чаще.

– Марика, – укоризненно морщится травница при виде ее мужских брюк. Она окидывает девушку презрительным взглядом, подмечая приставшую к одежде буро-коричневую грязь и тоненькие сухие веточки, застрявшие в огненных, словно закатное небо, волосах.

Но охотница выдерживает ее взгляд.

– Вот, помогите, – просит лучница.

– Принесла нелегкая же! – ругается женщина, помогая положить мужчину на лавку, – Непутевая ты девка… Один ветер в голове, дурная. Ровесницы твои вон детей уж сколько понарожали. А ты?

– Просто помогите, – повторяет Марика, скрипя зубами от досады и гнева.

Знахарка достает необходимые отвары и принимается обрабатывать рану.

– Он выживет? – решительно спрашивает девушка.

– Куда он денется! – строго отвечает жительница Ваишено, – Сколько ты его тащила… Такая неугомонная и в посмертии достанет!

Лучница облегченно вздыхает, чувствуя, как напряжение, наконец, отпускает ее.

***

Ларре Таррум рубит кенаром нападающих на него бергцев, ощущая, что все его лицо покрыто толстой коркой спекшейся крови, сводя до зуда кожу.

Он привычно наносит удар за ударом, с силой рассекая тела неприятелей. Воздух наполнен ярким мерзко-сладким запахом смерти, от которого у непривычного человека к горлу подкатывает тошнота, но норт почти не чует этого противного духа. Не пугают его и всюду раскиданные растерзанные тела своих людей и врагов империи.

– За Кобрин! – жарко кричат его люди.

Кровь, кровь... Всюду видна она, что зарево пожара. Ее запах разлит в промозглом воздухе, она лежит на серых камнях, выстилающих землю, рдеет пятнами на блекло-желтом песке. Горячая, жаркая...

– За Кобрин! За императора!

Лезвие чужого меча мелькает рядом, едва не задевая бок мужчины. Он разворачивается и, не глядя, рубит противника, слыша, как его клинок пронзает тело бергского воина. Ларре Таррум снова вскидывает кенар и наносит удар уже новому неудачнику, возникающему на его пути.

Глаза норта темны, что непроглядная черная бездна. Его мышцы привычно горят, опаляя кожу жаром. По спине катится пот, но мужчина не замечает его. Лик войны отражается в его яростном лице. Неугасающий танец битвы все накаляется в то время, как ускоряются движения.

Разворот и снова удар. Шаг назад, отступая. Влево, вперед... Резкий выпад. Падающий поверженный враг... Быстрая смерть. Еще одна жертва для подземного бога Алланея.

Ларре Таррум никому не признается, что война пьянит его сильнее крепкого вина, дурманит больше, чем айвинский порошок из шлисской колючки, и только жаркая битва способна распылить его дух и унять снежную вьюгу, засевшую в сердце. Ведь живя спокойно, не ведая кровопролитных сражений, кобринец чувствует себя покинуто и одиноко, и ни один человек не способен унять его неукротимое, мятежное беспокойство, и ни одна женщина не согревает его в постели, даря жар своего тела.

– Сзади, норт! – слышится предупреждение.

Ларре разворачивается и снова бьет, разя противника. Как вдруг резкая боль резко пронзает его тело, разливаясь леденящим холодом по жилам. Рука замирает, пальцы от неожиданности разжимаются и кенар выскальзывает на землю. Раздается громкий дребезжащий звук, когда металл встречается с камнем.

На секунду ему мерещится другое место. Там стоит темень, озаряемая лишь проскальзующим белым лучом через прутья крепкой решетки. И раздается свист рассекаемого тонким кнутом воздуха. Удар!..

Боль, снова боль... Но не та ледяная, жаркая.

Ларре падает, впечатываясь в землю лицом. Снова слышатся крики и встречаются со звоном кенары. А битва продолжается, накрывая, словно волна бушующего синего моря.

Но пока норт отвлекся, когда его настигло странное видение, противник напал на него со спины. И все же не добил – не успел, самого зарубили.

Кобринец лежит на твердой каменистой земле, и его веки смыкаются. Силы покидают мужчину вместе с железной кровью, вытекающей из зияющей раны.

***

Утром, когда солнце только едва касается голых деревьев, Ильяс просыпается и слышит звенящую трель зарянки, доносимую из открытого окна. Маленькая птичка с буро-рыжей грудью гордо сидит на суку и поет так звонко, что кажется, эти громкие звуки раздаются ни из ее горла, а из искусной музыкальной шкатулки – одной из тех, которые так любят благородные. На округлой голове, покрытой серо-зелеными кроющими перьями, виднеются любопытные бисеринки глаз.

– Светлого дня, – говорит Марика.

– И яркого солнца, – отвечает ей айвинец. Лицо девушки бледно-серое, а под глазами виднеются черные мешки. – Я не помню, что бы мы добрались до Ваишено… Сколько я был в беспамятстве?

 – Две ночи, – рассказывает лучница, – Знахарка сказала еще день, и она сама проткнет тебе сердце кинжалом.

– Чтобы не мучился?

– Чтобы проваливал… – криво усмехается девушка, – Травница не слишком жалует… чужаков.

– Ясно. Стало быть, мне нужно уходить.

– Если сможешь подняться, – с иронией подмечает Марика.

– Что же, побудешь пока моей защитницей от грозной женщины?

– Куда я денусь…

            Но уже на следующий день Ильясу приходится поднять отяжелевшее тело и, опираясь на с виду хрупкую девушку, пройти в ее дом.

– Ты живешь здесь? – удивленно спрашивает он, глядя на покосившуюся деревянную избу.

– Да, – с вызовом отвечает лучница.

Внутри в доме уютно, но, куда ни глянь, бросается в глаза запустение: доски в полу кое-где прогнили и провались, дверь просела и открывается с трудом, а скатерть на столе чиста и бела, но, если приглядеться, видны на ней залатанные дыры. В спертом воздухе пахнет сыростью. Все вокруг обветшало и износилось, выглядит удручающе-старым.

Марика помогает мужчине сесть на скамью, и он, облокотившись на стену, закрывает от усталости глаза. А сам думает, как так вышло, что молодая девушка живет в деревне совсем одна. В доме не видно ничьего присутствия: ни любящей матери, ни сурового отца, ни верного мужа или шебутных, непоседливых детей.