Его забавляет мое тревожно ошарашенное лицо.

Мы спускаемся вниз, по ступенькам. И иду я медленно, с трудом волоча ноги, путающиеся в длинных и пышных юбках. А каждый вдох в тесном и узком ужасном корсете дается мне мучительно, тяжело. Мои ребра ноют от стягивающего их китового уса, словно от недавних жестоких побоев.

Спустя время, прошедшее медленно, впервые выхожу я из клетки – поместья. Вдыхаю городской воздух, грязный и влажный, и вдруг оседаю.

Мутнеет у меня все пред глазами. Кто-то, не вижу, но чую, что Ларре, легко подхватывает меня, не дает моему человечьему телу упасть на холодную, жесткую землю, замарать дорогое красивое платье.

Открываю глаза, ощутив душок мерзкого духа. Сама нос ворочу, но вонючую вату, подобную маленькому снежку, убирать не спешат.

– Может, не стоит ей ехать? – говорит тихо лекарь.

Таррум ему грозно и свирепо сквозь белесые зубы рычит:

– Это не обсуждается.

Я поднимаюсь, и меня придерживают, не давая упасть. Ребра корсета тисками впиваются в кожу. Воздух глотаю, будто морская рыбешка, выброшенная на пологий берег.

– Норт, – обращается к Ларре лекарь, – Возьмите, – протягивает он пузырь, пахший странно пряно и смолисто, – Пусть госпожа выпьет.

Таррум недоверчиво смотрит на лекарство и с подозрением спрашивает его:

– Что это?

– Отвар багульника. У нас этот кустарник по моховым болотам, лесным топям растет, – поясняет лекарь, – Его при простудных болезнях пить стоит. Бронхи он расширяет… Может, и госпоже он поможет полегче путы женского корсета перенести.

Ларре приказывает мне:

– Пей.

Я глотаю неприятное, горькое снадобье, надеясь, что меня оно спасет. Кучер отворяет мне дверь в поджидающую нас с нортом карету.

На дверце мелькает лик темной волчицы, и у ее ног, высоких лап, растет колючий, упрямый чертополох.

Мы садимся в повозку, и отправляемся в нелегкий нам путь. За окном начинает снова накрапывать дождь…

Пылает неистовым гневом оскаленная морда поверженного, израненного зверя. И мерещится даже яростный лязг его устрашающе острых зубов. Глаза, что выжжены смертью, горят углями. Но взгляд мертвых очей ненависти полон. Беспощадно пожирает он душу.

Хладнокровно, жестоко переломлен крепкий и мощный хребет, а бока того пуще изорваны варварски. На белый, нетронутый снег, льется чистая кровь. И она густа, остывшая, хладная. Ложится вязко она на землю треугольным платком, а среди этого красно-рдяного марева ярко белеет жесткая волчья шерсть.

В морозном воздухе разливается железный запах конченой битвы …

А охотник криво усмехается. До чего же прекрасно убивать кровожадного, дикого волка! А сколь тяжело… Коварны дети белых айсбенгских лесов да хитры. Выслеживать нужно их постоянно. Как почуяли его, чужака, так тут же все затаились, исчезли. Будто и нет на ледяном полуострове, вечно мрачном, никакого лютого, опасного волка.

Вокруг заблудшего человека лежат тела его страшных противников. И он бьет равнодушно ногами теплую тушу ближайшего матерого волка. Тот вдруг надсадно и горько хрипит.

«Жив еще», – думает удивленно немилосердный охотник. И руку заносит он для последнего, губительного удара…

«Скоро, совсем скоро…» – проносится у него в голове.

***

После горькой, постылой трагедии, жизнь унесшей брату налару Надании, на полуостров отправили с десяток имперских отважных охотников. А вместе с теми пришел и посланный Вайсселом странный мужчина, похожий на громадного чудовищного медведя.

Зверей же крушить он принялся одного за другим с нечеловеческой, страшной силой. А смертей ему было все мало, нуждался он в них того еще больше и ужасней.

Оттаскивают его сейчас от звериных туш и заклинают уйти с полуострова прочь, оставить это ледяное и проклятое место в покое.

Но наданец все рвется вперед. Дальше рвать ненавистных волков, зубами вцепляться в их плоть, податливо мягкую, железным мечом рубить их здоровые тела.

И битвы безумие его все сильней, горечей распыляет…

Берсеркиер этот, бешенством одержимый, ужас вселяет в кобринцев, которые вместе с ним на север явились. Они давно бы уже назад повернули, но он держит их, не оставить.

Как взглянет – своими очами сверкнет, что блестят лихорадочно. А один глаз охотника сер, будто остывший пепел, другой же – подобен искристо-голубому айсбенгскому льду.

И на дне его взгляда плещется ярость, от которой никому не спастись, не уйти, не избавиться…

***

Экипаж увозит нас с Таррумом из зловонной Арканы и везет на восток. Там в окружении повисших, плакучих ив, таится от посторонних глаз усадьба старинная рода Сетлендских. Мы достигаем уже к обеду ее.

Я выхожу из повозки и вдыхаю свежий и влажный воздух, так непохожий на стоящий в столице удушливый смог. И тогда мне хочется рысью пуститься вперед: земли, укрытой талым снегом, коснуться длинными лапами, с бушующим ветром наравне побежать. Думаю, и в тот же миг ощущаю, как на шее узлом ложится тугая удавка.

Ларре на меня настороженно смотрит:

– И не вздумай сбежать, – привычно и хладно предупреждает меня.

Я лишь плечами в ответ передергиваю. Он тянет меня за собой, в мрачный дом, полный омерзительных, страшных людей. Ведомая, иду вслед за ним. В усадьбе пред нами учтивые лакеи распахивают двери и кланяются, избегая глядеть напрямую в глаза.

Нас ведут – но я и сама дорогу б сумела найти. Слышу шум – человеческий гомон. Перед нами открываются двери, и яркий, лучистый свет меня ослепляет.

– А вот и он! Ларре, – слышу приветливый голос.

И чую знакомый запах, что тихо, едва уловимо, по коже мужчины неизвестного вьется. Да тут же его сильней ощущаю: он рядом на нас волной наступает. Цветочный и сладостно-резкий…

Я слышу голос, воркующе мягкий:

– Ну, наконец-то! Все тебя заждались, – заговорчески, игриво сообщает Тарруму женщина.

Светлые волосы незнакомки убраны в прическу, прикрытую блестящей сеткой. А глаза возбужденно сверкают.

– Не представишь? – просит Ларре ее спутник.

Таррум ему улыбается:

– Знакомься, друг мой, Лилиана, – называет меня.

– Вот уж встреча! – говорит ему мужчина, – Твоя блудная кузина, стало быть, объявилась? – и ко мне поворачивается, – Вы не подумайте, я рад встречи.

– Он порою бывает ужасно самонадеянно глуп, – порицает его дама, стоящая рядом, – Мой муж полагает, что его грубость можно простить, поддавшись коварному обаянию.

Тут Ларре вмешивается в их бурный разговор:

– Лия, позволить представить моих близких друзей. Этот мужчина бестактный – норт Лени Бидриж.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍ – Можно просто Лени, – прерывают его.

– Вот же, наглец! – его супруга наигранно гневно сверкает глазами.

– А столь пылкая дама – жена его, нари Асия Бидриж.

Она мне дарит широкую улыбку:

– Позвольте мне, как Ларре, звать вас коротко Лия?

Хочу сказать ей, что мне все равно. Именем меня при рождении другим нарекли, волчьим. Но вместо этого ей сдержанно улыбаюсь:

– Как вам угодно, – произношу сухо.

Она громко хлопает в ладоши и радостно мне говорит:

– Ну вот и чудно! Только помните – для вас я Асия и никак иначе! Оставьте светскую льстивость для чванливых лордов.

Лени Бидриж на жену с укором смотрит, аккуратно оглядываясь вокруг – не услышал ли кто. И понизив голос, гневно одергивает ее:

– Асия!

Нари лишь отмахивается от него и мне продолжает рассказывать:

– До чего скучно было здесь! Но теперь все будет не так. Готовьтесь: для старых перечниц вы теперь, словно игрушка, о которой давно уже забыли. Но как та им сама в руки упала, так и былые забавы вспомнить настало самое время.

– А вот ты ей в том и поможешь, – тут же находится Таррум.

Ему вторит муж нари:

– На женской половине без тебя уже давно заскучали.

Асия брезгливо морщится: