И сейчас даже я не верю в милость к нам Пересвета. Ведь, по правде, Бажена всем истину молвила: староста до дрожи в коленях боится наших острых клыков.

А там, хоть дочкой называет, хоть кем…

Страх я почую всегда.

***

Ларре дает мне плотную ткань, с мягким и мелким ворсом – полотенце из Берга. Сам по-прежнему не глядит на меня, смешно, по-человечески, чураясь моей наготы. Волки же к такому привычны. Это людская одежда моему брату смешна.

А сама вспоминаю… Айсбенг. Волков, что подыхают от голода. Красноглазых, что, должно быть, теперь над ними власть обрели. Подмяли под себя мою стаю, поглотили…

Страшно. Что с моими родными будет теперь?

– Ларре, – вдруг по имени его называю, – Чем ты Ворону за помощь тебе оплатил?

Он меня не одергивает как обычно, не просит обращаться к нему не иначе, как к норту. Удивлен. А я сама ошарашена того больше.

Услышал в моем голосе нечто такое, отчего честно мне дает ответ:

– Твоего дона убить, – без лжи и притворства он произносит.

Я застываю. Вот оно как… До чего же все просто!

Об этом вожак красноглазых ведь грезил давно. А где гибель дона, там и власть над всей его стаей будет.

А сама же что наяву слышу голос того мне мерзкого волка – Ворона: «Я передумал. Отдай мне ее, Таррум. Такой платы желаю я больше…»

И ведь заполучить меня ему было бы разумнее, выгоднее. Если бы он распоряжался моей жизнью, смог бы найти способ, как ослабить моего свирепого, сильного волка. А там повергнул бы он Китана… сам.

А его права повелевать моей стаей тогда бы никто оспорить не смог. И назвался бы Ворон нашим могучим доном, и не нашлось бы волка, что стал бы против него.

Но пока… Не казал еще красноглазый своей истинной силы, не доказал, что его могущество непреложно и неоспоримо.

Ведь Китана смог повергнуть не Ворон, а чужак, пришедший с материка, – Ларре.

Его и победа была та.

***

Сижу в другой комнате, чувствую, как по спине, между острых лопаток, стекают капли с моих мокрых волос. А влажные те ведь кажутся того темнее, чернее, будто снятая с печки густая и липкая смола.

Отворяется дверь, появляется грозная Ольда. На меня своими глазами сверкает, но не решается мне ни слова сказать. Кладет на кровать платье, по моде кобриской с тугим и узким корсетом.

На меня глядит женщина с тоскою, с печалью. А сама я на нее смотрю будто затравленно, дико. Она осеняет меня странным, чудным знаком и уходит, тихо шепча:

– Поберегли бы твои боги тебя, девочка…

В ее волосах светится, огнем горит светлая лента, блестящая серебром. Стучит за Ольдой дверь, и успеваю я подумать, что в Кобринской империи не привыкли верить во всесильных богов. Остерегаются рожденные здесь бергских золоченных храмов, лиеских старинных обычаев, напевных молитв, вознесенных к найриттам.

А Ольда богов всевидящих чтит. Носит в своих поседевших волосах узорную ленту, помнит знаки, которые в Кобрине для всех не в чести.

И даже просит найриттов меня поберечь…

А те ведь покровительствуют не только людям, но и могучим, лютым волкам.

Часы в передней бьют гулко и громко. Стучат они звучно, как мое сердце. Перебираю, чешу резным гребнем Заряны темные подсохшие пряди, раздираю в них путаные и мелкие узлы.

Возвращается Таррум. Мне велит:

– Одевайся.

И что-то опасливое он читает во взгляде моем. Потому добавляет:

– Если ты будешь выглядеть ни как нари, это вызовет подозрения. Или ты хочешь инквизиторов посетить?

Не боюсь, сразиться я с кем-нибудь в жестокой схватке, клыки показать. Не боюсь помереть от удара противника, что ломит хребет. Не страшусь смерти я, не боюсь острой ноющей боли, от которой сжать, терпя, хочется белые зубы.

Но фасциев… Не переношу на духу я, не способна найти силы увидеться с ними снова, побороться с их силой, гадкой и скверной.

Ощущая себя мерзко, противно, я облачаюсь в женское платье с пышными воланами из блестящей ткани. Тереблю давно уж надетый Таррумом перстень, не дающий мне вернуть прежний облик да домой возвратиться.

А Ларре тянет прочные и крепкие ленты, и корсет все туже жмет мою грудь. Дышать не могу, все мутнеет перед моими глазами.

– Хватит! – молю.

Но он властно настаивает:

– Нет, еще надо.

Корсет обхватывает мой торс столь узко и плотно, что лишает меня возможности сделать желанный, пьянящий вдох. Пошевелиться в нем я едва ли могу.

А сам он в платье выглядит обманчиво мягко, но в карманах приятной и нежной ткани спрятаны жесткие и упругие пластины. И пахнет от них так знакомо… будто бы морем.

– Что в нем? – спрашиваю.

– Китовый ус, вроде бы… – неуверенно говорит Ларре, – Сейчас у дам высшего света пошла мода на платья со вставленными корсетами. Раньше их носили отдельно, с нижними сорочками. А верхние платья приходилось им шнуровать отдельно, мелко и часто, тончайшими шнурками и лентами.

Как по мне, человеческие женщины зачем-то придумали себе каждодневною ужасную пытку, хуже, чем в пугающих инквизиторских подземельях.

– Волосы в порядок твои нужно еще привести. И хочешь не хочешь, а придется потерпеть прикосновения Ольды…

Зубами скрпилю:

– Ладно, – соглашаться мне тяжело.

Женщина снова приходит. Жалостливо мне говорит:

– Хочешь ленту, как у меня заплету? – с участием мне произносит.

Я провожу пальцами по блестящей узорчатой ткани, серебрящейся, будто луна. Та, что светит на безоблачном айсбенгском небе. Дом…

– Да, – признаюсь Ольде я, на нее не смотря. Только так я могу согласиться.

Норт же глядит на пожилую женщину с сомнением, тягучим недовольством. Но все же ничего не решается ей говорить.

А она осторожно заплетает мои густые и черные волосы, вплетая в них широкую ленту, вьющуюся, будто змея. И чешуей на ней серебрятся россыпью мелкие знаки, что древней защиты полны.

Смотрюсь я в стекло, большое, зеркальное, и вижу, что светлая материя лунным серпом в моих прядях горит. По волосам рукой я провожу, и ощущаю в тот же миг такой странный и желанный покой.

Мои боги со мной…

А Таррум между тем мне говорит:

– На приеме будут сиятельные лорды, – сообщает.

О них я знаю немного. Только то, что лорды эти верные гончие кобринского императора Надёна II. И семеро их, будто глаз у свирепого подземного пса, лежащего у ног властелина смертей Алланея. А Ларре будет льстиво и лживо им кланяться всем, подгибая низко, до пола колени. Хоть и в нем самом течет родовитая, благородная кровь.

Он же рассказывать мне продолжает:

– Будет там Вингель Альвель, которому верно служу я. Умелый воин, не жалующий чванливости, льстивости. Эйрих Донвель посетит поместье еще, чьи хитрость и лютое коварство могут запросто тебя погубить. А оба ведь любого колдовства на дух не переносят. Возможно, прибудет и кто-то из рода Валлийских. И разуется, чета Сетлендских, что устраивают этот прием. Особливо опасайся их.

Таррум прерывается, и после паузы недолгой мне говорит:

– Кузины моей след потеряли давно уж. Когда дядя погиб мой… Будут спрашивать, скажешь, в поместье на западе Кобрина тебя я поселил, пока неспокойным было то время. Вот переждали, и позволенье мое в свет выйти ты «получила». Назовешься ты Лилианой.

– Хорошо, норт, – покорно ему отвечаю.

Он с подозрением щурит свои серые, темные глаза и придирчиво оглядывая мой человеческий облик. Его внимательный взгляд, словно омут глубокий, легко утягивает меня.

– Похожа на человека? – хмурюсь. Его волнение перед вечером, нам предстоящим, пристает ко мне, будто цепкий, колючий репей.

А Ларре вдруг растягивает губы в улыбке:

– Вполне, – говорит, точно не замечая мной завладевшей нервозности, и затем добавляет с хитрецой в своих глазах, обычно суровых,  – Ты думай не о том, что лорды зверя в тебе почуют.

– А о чем же тогда? – недоуменно я спрашиваю его.

Он внезапно смеется:

– Да того, что вышивать ты не мастерица и со сребристыми пяльцами обращаться не умеешь.