Предчувствуя, вселяется в мое тело колючий озноб. Не хочу слушать, что он мне поведать решился. Но Дарий не желает молчать:

– Вы же были там с ними… – подбирать слова ему трудно, – Шли вместе с Таррумом. Знаете, что сталось с моим старшим братом, Ильясом?

Из моего горла не вырывается ни одного предательского, постыдного звука. С отчаянием я кричу себе в мыслях: «Нет! Нет! Нет!» А сама ему отвечаю наоборот:

– Нет, – лгу, ощущая, как в горле копится душащий ком, – Нет… – выговариваю тяжело, – Я с вашим братом тогда не встретилась. Норт позже меня отыскал.

Не знаю сама, почему ему не сумела признаться. Но вру человеку, не желая того пуще ранить. Хотя должна бить его больше, сильнее. Ведь люди же все одинаковы. Нет?..

Дарий стоит одинокий, потерянный. Студеная скорбь одолела его жаркое сердце, погасила неуемную яркую пламень.

И он сам будто бы высечен из айсбенгского прозрачного льда.

Потом мне говорит:

– Ну что же… – голос брата Ильяса хриплый и тихий, – Раз уж так… Погибших назад не вернуть.

Молвит, а сам, чую, верить мне не желает. Но не укоряет ни словом за мою наглую, злую и бесстыжую ложь. А я ощущаю во рту режуще-кислый привкус.

Мы молчим. Я провожу руками по старым кожаным книгам. Вглядываюсь в непонятные и тонкие строчки.

Потом Дарий задает мне вопрос:

– Умеете читать? – спрашивает наигранно бодро, без талого, будто весенний снег, уныния.

Говорю ему честно:

– Нет.

В его взгляде любопытство бесцветной тенью скользит:

– А хотели бы? – он проявляет свой интерес.

Ощущаю я смятенье, дать мне ответ нелегко.

– Не знаю… – произношу неуверенно. Вдруг это знание поможет одолеть Ларре?

– Могу научить вас, – улыбается Дарий, – Пока я здесь, в этом доме…

От признания айвинца, которого ждать я не смела, стынет моя звериная, дикая кровь. А улыбка его ровно та, что была у Ильяса, его брата…

Только не ведает он, кто на самом деле погубил его сильного родича. А тот ведь тоже когда-то легко мне, врагу, легко на помощь пришел, хотел спасти зверя от верной гибели…

А в голове по-прежнему я слышу голос сильного колдуна.

«Запомни волчица, – сказал Таррум мне в тот проклятый день, – Это не я их убил. Это ты их убила!»

И все дальше я понимаю сильнее, насколько он прав.

***

За ней гонится матерый чужак. Сама она бежит, переставляя от усталости тяжелые лапы. Подстегивает ее лишь остужающий ветер, летящий следом за телом.

Волку же мчаться, преследуя ее дивный запах, в одну только всласть. Легко ловит он яркий след, и разгоняется, несется вперед. За ней, за волчицей, быстрой, что ветер.

«Си-я-яна», – доносится вкрадчивый и чарующий голос.

А она все вперед бежит. Не желая думать о том, что он несется позади. Быстрее, быстрее… Сейчас нужно ей перепрыгнуть через огромный валун. И дальше к пепельно-серым и острым скалам, где бушует безумствующее холодное море…

И он все ближе. Почти что с ней рядом.

«Си-я-на», – доносит нещадный паршивый предатель – неистовый ветер.

Слышит, как его лапы касаются твердой, заледеневшей земли. Совсем близко он, чужак, матерый.

«Сияна!» – кричит ей, а сам почти что смеется.

И в тот же миг ее легко достигает. Догнавший, он валит волчицу на снег. Некуда деться, некуда спрятаться, скрыться… Везде ее он отыщет, найдет.

Она вырывается и слышит, как недовольно щелкают его острые зубы.

«Влас… отпусти», – она не просто просит, а отчаянно молит.

Его тело трясется лишь едва уловимо. Это он смеется странно по-волчьи. Ее слабость чарует его. До чего же прекрасно бессилье волчицы! Так и хочется его ощутить, носом почуять. А запах ее страха ведь столь желанен и свеж… Кровь в теле горит от него.

«Борись, маленькая волчица, – по-звериному молвит матерый, громадный волчара, – Мне твой страх слаще и желанней дурмана…»

И встречается она носом с его мордой. А глаза – что провалы. Безумные, дикие. Огонь в них стоит.

А их цвета не дано ей различить, но люди зовут его багряным и красным…

«Попалась», – радуется противник, нападая на нее.

От лохани с горячей водой вздымается пар. Воздух, влажный, тяжелый, мне тяжело вдыхать – обжигает. А из-за влаги, всюду повисшей, вокруг все мне видится мутным, неясным.

Рядом со мной стоит дородная Ольда, уперев руки грозно в бока. Пахнет от нее женским жарким потом и пряно резким чабрецом. Волосы женщины убраны под светлый чепец с пожухлыми кружевами.

Она мне приказывает:

– Залезай, – ее голос повелительный, властный.

Я зубами скриплю. Не уступаю.

– Нет, – ей отвечаю упрямо.

Рядом с Ольдой стоит служанка помладше. Исподлобья глядит испуганно на меня, прижимая к сердцу мочалку, пышную, жесткую. Боится ко мне она подходить. А стоит на девицу мне глянуть – взгляд она неуверенно опускает. Низшая, слабая…

На скулах у Ольды от ярости пятна появляются. Она переходит на крик:

– Залезай! Немедленно.

Я рычу. Юная девица на шаг назад отступает, а Ольда с места не желает сдвинуться даже на перст. Девушка ее, едва не моля, жарко и горячо просит:

– Госпожа, может, пустое это? Оставим ее, – и, тараторя, шепотом добавляет, – Приворожила она нашего норта… Ее, ведьму, инквизиторам нужно отдать. Те-то зазря не будут приходить!

Ольда грозно шикает на служанку:

– А ну, смолкла! Узнаю, что болтать будешь еще такое, – на пустую воду одну посажу, – угрожает она, – Поняла?

– Да, – тихо говорит ей девица, – Как скажете, госпожа.

– То-то же, – протягивает Ольда довольно, – А ты, чего глазенки вылупила? – заявляет мне, – Мигом в воду залезла!

Сдаваться я ей не желаю. С вызовом смотрю прямо в глаза, мечущие яркие искры. Друг против друга мы стоим уже с час. И кажется он длинным, бесконечным и долгим. Передник Ольды уж мокрый давно, и от брызг намокло платье юной служанки. Лишь моя голая кожа по-прежнему остается сухой.

– Ну, негодница! – возмущается Ольда, пытаясь с силой в воду меня затащить.

Но куда ей, пожилой женщине, воевать против строптивой и сильной волчицы? На ее руке, правой, горит след от моих острых зубов, но я кусаю не больно ее, ни до жаркой крови, пахшей железом.

Молодая служанка верещит во всю глотку. Хочется мочалку закинуть в ее рот. Режет ее пронзительный визг мой нежный и тонкий слух. До чего тяжело…

– Прекрати! Замолчала, чтобы немедленно, – Ольда недовольна девицей.

Та выбегает из господской парной.

– Ну что прикажешь с тобой делать? – качает грустно женщина своей головой, глядя на меня с тоскою.

– Отпустите, – устало советую.

– Нет, – затравлено она говорит, – Не могу. Норта приказ вымыть тебя. Как на прием ты пойдешь, сестрица его?

Слышу иронию, оплетающую кружевной паутиной заданный ею вопрос. Если даже слуги Тарруму не решатся поверить, пойдут ли на то хитрые лорды?

Ольда тяжко вздыхает:

– Инне держать тебя придется просить.

Я недовольно и свирепо рычу.

– Сама не пойдешь ведь? Вот мне и приходится…

Пожилая женщина выходит из горячей парной приговаривая:

– Вот ведь свалилась на седины мои…

Она отворяет тяжелую дверь, впуская внутрь студеный воздух. От холода я морщусь да думаю, как изнутри запереть. Что касания Инне, что Ольды, что кого-то еще – одинаково мне омерзительно, гадко.

А бежать куда-то – смысла ведь нет. Поймают меня и обратно затащат. В узкой клетке тугие прутья все сжимаются тесней и тесней.

Что делать мне, не успеваю решить. Время же меж пальцев легко ускользает – стремительно, быстро.

В парную влетает весь взъерошенный норт. Таррум гневно сверкает глазами, а по его благородному лицу ходят буграми вздымающиеся желваки. Он закатывает рукава белой рубахи, оголяя сильные руки по локти.

Удивленно смотрю на него. Будет бить?..

Нет, он мне говорит угрожающе:

– Давай-ка в воду немедленно залезай. Церемониться с тобой я не буду.