А норт мне сообщает:

– Я приглашен на прием к леди Сетлендской. Тебе надлежит пойти вместе со мной.

            Ощути Ларре сейчас мой тягучий волчий запах, задохнулся бы от душащего горячего гнева. Но он того не может знать, лишь спокойно глядит в мои подернутые яростью желтеющие глаза.

– Приведи себя в порядок, – издевается.

– Я не человек, – рычу на него.

Мои клыки серебрятся в сумрачном свете. Во рту же я ощущаю жаркий привкус собственной крови.

            А Таррум равнодушно бросает:

– Волчицей ты в Айсбенге была. Здесь, – с нажимом он произносит, – все иначе.

            Затем приказывает стоящему поодаль Брасу:

– Уведи.

***

На лице у Ларре ходят от злости желваки. Инквизиторы ведь сунули всюду свой нос. А приписка от леди Сетлендской, в конце выведенная ее витиеватым и крупным почерком, перед глазами стоит. Укоряет его сиятельная, что очаровательную сестру свою от всех утаил, да просит взять ее на грядущий прием благородных…

Старой стерве спокойно совсем не живется, с фасциями она связалась. И ведь знает, что придется ему пойти на поводу у нее, Лию с собой взять.

Ку-зи-на. Она ведь держаться совсем не умеет! Манерам изысканным не обучена, сложную беседу поддержать не сможет. Он-то скажет, конечно, что из глуши девку привез. Бедную, несчастную сиротинушку это гнездо чешуйчатых змей пожалеет, снисходительно покивает. Да за спиной по всему его роду пройдется, все припомнит…

А ведь кузина у Ларре и правда на счастье имелась. Ее он помнил только маленькой шуганной девочкой, боящейся взрослых, как настигающего обжигающего огня. По углам в своем доме она испуганно ото всех пряталась, а смотрела на него, тогда подростка, по-звериному испуганно широко…

Странная она была, Лилиана. Таскала в дом, кого не попадя: то щенка чахлого и больного притащит, то уродливых бородавочных жаб. Ее нещадно лупили тонкими ивовыми розгами, до крови, до остающихся на девичей чистой коже уродливых шрамов. Но она не прекращала поступать наперекор родительской воли, будто слова взрослых да их наказанья для нее ничего не значили. Постоянно только молчала, звука за все время не произнесла. Говорить не могла. Не то, что, как положено благородной, чарующе петь. Немая.

Но об этом в Кобрине никто не знал. Ото всех Лили прятали, никому не желали показать. Стыдились ее, непохожую на других детей.

А когда помер дядя, его дочь из дома тоже улизнула куда-то. До сих пор не могут найти.

Но Ларре не верит, что кузина его жива до сих пор.

Хотя теперь она нашлась. Лие придется занять ее место…

А если игра не удастся, гнева фасциев опасаться нужно будет не только ей, но и ему, сильному норту, что не знает такого слова, как «проиграть».

***

Заснуть не могу. Лезут в голову ненужные и пустые упрямые мысли. Сама верчусь на мягкой пуховой перине, укрытая тяжелым одеялом, сковывающим меня будто рыбацкой сетью.

И думаю.  

Зачем понадобилось Ларре вести меня на прием благородных? Неужели инквизиторы снова вылезли из своих темных укромных нор?

Воспоминание о встрече с уродливой инквизиторской тенью надо мной коршуном кружит, подбираясь, чтобы напасть. Мне от него никуда не деться, не спрятаться.

А черные тени на гладких стенах будто бы разевают рты, показывая кривые и острые зубы. И ощущаю я смрад от их гнилого дыханья …

Не могу. Душно мне, тесно. Выхожу в пустующий коридор. Как обманчиво… Будто легко из дому убежать, а на самом деле всюду поместье окружает бдительная и опасная стража. С кенарами, которые легко могут преломить мой хребет, рассечь нежное горло.

Что мотылек на огонь впереди лечу. Перехожу на бег, тяжело, надсадно дышу. Врезаюсь в кого-то. Запах знакомый.

Дарий…

Он держит меня в своих сильных руках. Близоруко щурится в полумраке:

– Вы? – слышу удивление в его мягком хрустящем голосе, похожем на сладкий айвинский лукум.

Его губ касается легкая, нежная улыбка. Словно он видит стародавнего друга, с которым уж и не ждал давно повидаться.

– Простите меня, – извиняется предо мной Дарий.

По моим вискам катится пот, сердце неуемно и часто, гулко звучит.

– За что? – говорю после бега я хрипло.

До чего теплы его светлые глаза… В них обжигающая горячая пустыня. Нагретый солнцем белый песок. Бескрайние барханы и дюны. И такие же они теплые, согревающие, как у его старшего брата– Ильяса…

– Помешал? – по-доброму надо мной Дарий смеется.

Не извиняюсь. Не могу я, не умею. Лишь почему-то грубо у него спрашиваю:

– Что вы здесь делаете?

Его мягкое лицо вдруг становится ранимым и грустным.

– По правде, мне пришлось. Пока что… – признается.

В моем голосе сквозит липкое терпкое недоумение:

– Почему? – удивляюсь.

– Книжник я… – объясняет Дарий, – А в поместье Таррума есть библиотека с ценными рукописями. Еще прабабка его собирала. Меня отправили сюда из-за них.

– Биб-лио-тека, – пробую на вкус это незнакомое и сложное слово.

– Были в ней? – спрашивает.

– Нет, – я машу головой, – Теперь хочу посмотреть.

– Пойдете, – приглашает он следовать меня за собой.

И ведет. Иду я за ним по запутанной сети из длинных и мрачных коридоров да узких и низких ходов. Пока не оказываемся мы в старом крыле, мне незнакомом.

Дарий отворяет тяжелую дверь. Пыль щекочет мне нос, и я отвернувшись громко чихаю.

Первое, что вижу я, – это искусный витраж, закрывающий собой всю высокую стену. На нем вижу я волчицу. Ее яркие глаза изнутри подсвечены льющимся светом полной луны. И выглядит она спокойной, расслабленной, но все же готовой показать свою силу.

А ее шерсть темна, но не так черна, как моя. У мощных лап растет колючий чертополох с крупными корзинами пушистых соцветий.

– Красиво, да? – с какой-то странной гордостью Дарий говорит мне, – Жаль, никого здесь не бывает. А я любуюсь каждый раз, как захожу. И глаза ведь такие у зверя синие… Вечно бы в них смотрел.

Я подхожу вплотную и провожу по стеклу руками, стираю с него осевшую серебристо-серую пыль. Смотрю на свои грязные пальцы, на появившийся темный ободок под отросшими и длинными ногтями.

Как горько. Ведь этот прекрасный витраж годами был похоронен под слоем напавшей губительной пыли.

– Говорят, такие серо-бурые волки в Вилленском княжестве водятся, – бормочет Дарий.

В Айсбенге таких уж точно не найти…

– Узнать бы, что за мастер делал этот витраж, – с грустью, мечтательно произносит айвинец.

– Так вы не знаете… – с сожалением почему-то я говорю.

– Искусник свой знак оставил. Видите? Рядом с вами, внизу… Мне только он незнаком.

А вот я его повидала достаточно. Встречала в ледяном Айсбенге на острых скалах, на бездушных холодных камнях. Была нарисована на них древняя метка, и поныне пахшая железной кровью, могущества которой истинного не знает никто.

И видела я знак, лежащий шрамом, на сильном теле Таррума. Старый рубец, от которого колдовством рьяно веет.

А теперь здесь. Витраж. Библиотека. Волки…

– В эту библиотеку, кроме норта, никто уж теперь не захаживает, – рассказывает Дарий, – А он весь в войне погряз, не до книжек ему.

Я отрываю свой внимательный взор от искусной картины, сотворенной из тонких осколков стекла. Повсюду от меня стоят высокие стеллажи, заполненные рядами старых и пыльных книг. На их корешках выведены чудные буквы незнакомых мне таинственных языков.

Но витраж по-прежнему манит меня. Зачаровывает, влечет…

– Глаз не оторвать? – ухмыляется Дарий.

Он прав… А черно-бурая волчица лишь лукаво глядит на меня.

В библиотеке я ощущаю покой, уютный, родной. Каким не стал мне ни один угол в холодном огромном поместье.

А Дарий будто пылает мирным и спокойным огнем. Так и хочется протянуть к нему холодные, остывшие руки. Погреться…

– Спросить я вас хотел... – нерешительно он говорит, тяжело собираясь с нелегкими мыслями.