– Сколько я здесь пролежал? – Ларре с трудом повторяет вопрос.

– Три дня вы не размыкали глаз, норт.

И еще столько же он не может подняться с постели, ощущая непосильную тяжесть своего тела. Но приказ приближенным все же быстро дает: всех, кто присутствовал в тот день за длинным деревянным столом, подливал ему в кубок отравленное вино, рубиново-красного цвета, велит не выпускать пока из поместья.

А самому думать обо всем этом противно. Неприятно и мерзко искать виноватого, по крупицам восстанавливая события того злосчастного, досадного вечера. И все же подозрения у норта имеются, они крутятся у него в голове, что юркие и неуловимо-быстрые вьюны, черные и скользкие. Но Ларре пытается гнать неприятные мысли от себя прочь, подальше, чтобы не мучить себя и без того еще больше.

Слишком давно норт Таррум перестал полагаться на людскую благодетель. А ведь, как любил сказывать его покойный отец, вера в добро погубила куда больше людей, чем иные кровавые войны.

И еще обуревает его огненно-красная злость. Ведь сидела за столом дурная лесная шавка. Сам, дурак, ее усадил! Не могла она не почуять отраву в терпком вине. Но смотрела, как он глоток за глотком сам верную смерть в себя неспешно льет. Глядела, молчала да, видимо, наслаждалась: его-то смерть ей только в радость будет.

Сука.

И все же среди тех, кто был с ним в тот вечер, только одному под силу безошибочно указать на виновного. С ее-то нюхом этого и не знать! Но соврет ведь, гадина, специально умолчит. Позлить его для нее лишь одна безумная, веселая злая потеха. Хотя все же есть способ заставить ее лживый язык говорить то, что действительно истинно…

***

Это из-за Таррума волнение охватило весь дом, из-за него сбился с ног, обессилел молодой лекарь, и из-за него, врага моего, никто в поместье покоя не знал. Почти. Одну лишь меня накрывала нещадная изнуряющая дурнота, когда слышала за стенами тихие перешептывания. Это слуги воодушевленно рассказывали друг другу, что их драгоценный, чудесный норт, наконец, открыл глаза, очнувшись из крепкого, смертельного забытья.

Про меня же, запертую в своей конуре-клетке, все забыли, оставили в кои-то веки в покое и бросили одну… помирать. А что я выжить могу без ценной лекарской помощи, никто из них и думать не смеет. Мне же не привыкать справляться в одиночку с недугом.

Черные саднящие синяки сходили с меня будто бы нехотя. Но сейчас вместо них на моем теле красуются лишь уродливые бледные пятна. А еще теперь могу глаза разлепить, заплывшие после накрывшего меня марева лисьего гнева. Меня беспокоят лишь ребра: бока-то Аэдан мне знатно помял. Поломанным хрупким костям нужно время срастись, стать снова едиными, целыми.

Но спустя неделю долгожданного покоя обо мне вспоминают. В мою комнату-клетку входит сам норт. Уверенный, собранный, будто он и не лежал недавно, умирая в бреду. Кожа его идеально и гладко выбрита, и пахнет он по-человечески сильно и приторно-ярко.

Цепко, пристально он оглядывает меня, подмечая безобразные пятна на коже и полосы от заживающих ссадин. Его глаза в тот же миг темнеют. И я чувствую от него странную помесь – мягкое и сладкое удовлетворение вперемешку с сильным и бурным гневом.

Он не говорит мне сперва ничего, сжимая сухие губы в тонкую линию. Садится неспешно в большое светлое кресло. Ведь, хоть и силится всем показать свою мощь, я по-прежнему от него ощущаю слабый душок болезни. Потом иронизирует:

– Вижу, тебе без меня не слишком сладко было, – ухмыляясь, он мне сообщает.

И Таррум неправ: устройте мне бойню того пуще, хлеще, но избавьте меня от назойливых людей-насекомых, всюду исступно преследующих меня. Не могу больше находиться среди них, их навязчивого яркого запаха.

– Хотел тебе сказать «спасибо» за то, что предупредила о яде заранее меня, – Ларре нагло продолжает, – Но об этом, похоже, уже позаботились и без меня. Пришел задать тебе лишь один вопрос. Кто подсыпал отраву в вино?

Я смеюсь ему прямо в лицо. А оно тут же искривляется, пораженное яростью.

– Думаешь, скажу тебе? – с ненавистью бросаю ему.

Норт смотрит мне прямо в глаза, нагло, нахально. Кидая мне вызов. И с довольством мне уверенно отвечает:

– Да.

В тот же миг мое тело скручивает в пружину тугая досадная боль. Я морщусь, но прямо стою, хотя ноги от его мощи трясутся. Норт давит силой, заставляя упасть и поджать хвост. Но кем бы он ни был, меня, даану, ему не сломить. Я родилась с такой же силой в древней, могучей крови. Хотя иной другой бы уже давно, подчиняясь, ниц пред ним пал, на духу выкладывая все, что он знает…

– Кто? – повторяет он.

Отступать норт Таррум отнюдь не привык. И тут у меня, его магией лишенной сил, рождается странная, безумная мысль. Сама, как он желает, встаю на колени, на холодный дощатый ледяной пол.

Всем телом ощущаю его радость от моего пораженья. И с поддельной яростью, будто он меня действительно одолел, легко вру:

– Аэдан.

На его бледно-неживое лицо падает тень. Предательство бьет его сильнее кинжала. А думаешь, Ларре, не больно мне было, когда ты убивал моего дона? Легко, когда твои люди один за другим резали моих волков, окропляя чистый снег их жгуче-горячей кровью?

Твои мучения, мой норт, мне слаще всего иного. Пусть тебе будет больно, пусть! Как хочу, чтоб сторицей тебе вернулись все несчастья, на которые ты меня обрек. Только тогда успокоюсь.

А тем временем Таррум встает, и поднять ему непросто отяжелевшее от болезненной слабости тело. И он покидает покои, опостылевшие мне, не проронив больше ни слова. А я с облегчением перевожу дух.

Не поймал! На моей лжи меня не поймал. Удалось мне-таки его провести, убежденного в своем собственном непоколебимом могуществе.

А на следующее утро я узнаю, что волей Таррума Лиса не стало. Ларре убил-таки его за измену, клятвопреступничество. Ведь всего более претит непоколебимому холодному норту предательство. А у меня стало на одного врага меньше.

И все ближе я к своей такой желанной, но все еще далекой цели.

Когда я вижу эти светлые глаза с искорками, мне становится дурно. Потому что гляжу прямо в лицо Ильяса. И у призрака, стоящего предо мной, такие же волнистые мягкие волосы, что цветом не темнее песка, и те же, будто высеченные кенаром, острые скулы.

А пахнет мужчина… знакомо, но не так. И стоит понять мне это, как наваждение быстро спадает. Тогда я понимаю, что глаза незнакомца не столь ярки, как были у Ильяса, а кожа моложе и глаже. Другой. Не тот, что желал мне помочь вопреки воле всесильного норта.

– Дарий! – слышу за спиной громкий грохочущий голос.

– Инне! – приветствует его незнакомец.

Они обнимаются, будто друзья. И я чувствую исходящую от обоих невесомо-сладкую радость. Только в запахе Инне она смешивается с неприятной и затхлой горечью…

– Вот, слышал – вернулись вы, – делится Дарий, – Повидаться приехал. А Ильяс, не знаешь, где?

Инне встречается со мной взглядом. От него веет злостью и леденящим холодом боли. Он молчит, не спеша дать ответ на нежеланный, неприятный вопрос, повисающий в воздухе. И избегает смотреть на приехавшего издалека старого друга.

– Дар… – наконец, Инне с трудом произносит, – Ильяс… Он… Он… погиб. С нами нет его больше…

Кожа Дария будто сереет. Он разнимает вмиг онемевшие губы и тихо шепчет:

– Ты шутишь, да? – сам себе не веря, он говорит, – Шутишь?..

– Нет, – отвечает твердо Инне.

Дарий вытирает вдруг выступившие на лбу капельки горклого пота. Его сердце стучит бешено, быстро.

– Он не мог умереть. Не мог! – кричит мужчина отчаянно, и в голосе его мне чудится пронзительно острая талая боль, – Он жив! – не в силах найти в себе силы поверить, он машет головой.

– Нет, – подходит к нему вдруг появившийся Брас, – Твой брат мертв. Мы все видели.

– Как? – едва-едва произносит весь бледный, словно неживой Дарий.

Инне смотрит на меня с яростной поглощающей ненавистью и сквозь зубы шипит: