Большинство за столом – верные воины Ларре. Имена одних мне знакомы, других я знаю только в лицо. Вот напротив Инне сидит, за ним исподлобья на меня Брас глядит. А рядом с ними в тарелке ковыряется немой воин, которого я Молчуном прозвала. Вместе с другими он прикрывал спину Ларре, когда они отправились в дальний путь в Айсбенг. А некоторых вижу лишь в первый и единственный раз.

Тем временем в залу входит сутулый седовласый слуга, в руках неся зеркальный посеребренный поднос. На нем лежит конверт из плотной белой бумаги, запечатанный киноварно-восковым сургучом. Распечатав письмо, Таррум пристально вглядывается в ажурно-чернильные строчки. Мне их смысла никак не понять, ведь меня читать по-людски никто не учил. Норт же хмурится, всматриваясь в послание, но, о чем оно, не говорит никому.

Между тем Аэдан с издевкой, обращаясь ко мне, произносит:

– Лия, отчего пирожные не ешь?

Таррум же нашего разговора будто не замечает, весь поглощенный в собственные нелегкие занятные мысли. А вопрос Лиса тихо комментирует Инне, но мой слух ему провести не дано:

– Волк сладости дивиться не будет… – бормочет друг Браса.

От десерта исходит приторный запах, и попробовать его я, действительно, не желаю. Ведь что человеку вкусное лакомство, то волку принесет один только страшный вред. А иным кушаньям мне мясо дичи дороже.

Аэдан, напротив, отправляет пирожное в рот:

– Девушки сладости рады обычно, – глумится он надо мной, зная, что суть свою истинную по приказу норта я не смею показывать. Хочу ему в ответ лишь дерзить, но при Тарруме я не решаюсь.

– Обычно не значит всегда, – откликаюсь, игнорируя колкости неприятеля.

Пригубив вина, норт откладывает письмо и тут же сжигает, поднося его к горячей свече. Вечером его лицо кажется особенно бледным, подобным неживой восковой маске. А на ней зияют непроглядно-черные глаза и смотрят пристально, щурясь недобро.

Когда ужин оканчивается, норт встает, но походка его нетверда. Напоследок в глазах его замечаю лихорадочный блеск, а на щеках – нездоровый румянец.

Провожаю взглядом его удаляющуюся фигуру, впервые за время, проведенное с ним, чувствуя прекрасное злорадное чувство – радость победы. Ловлю заинтересовано-лукавый взгляд. Молчун мне дарит кривую усмешку и, пока никто не видит, салютирует хрустальным бокалом. Пальцы его, прижатые к узорчатым стенкам, хранят все тот же горьковатый, едва уловимый приторно-чарующий запах, что был в серебряном кубке Ларре.

И я позволяю себе улыбнуться. Кто ж знал, что Таррум не одной только мне досадил?..

***

В мутно-белом тумане отныне виднеется все для него. Неловкой поступью Ларре сначала направляется в свои покои, затем оседает, теряя дух. Его тут же под руки подхватывают – и думается ему, что это Аэдан – воин, которому верит больше других. Но все же чувство доверия Тарруму не знакомо, он привык ждать предательства от всех, кто вокруг.

И чудное дело, недуг напал на Ларре внезапно, как странный ужин прошел. Набросился, легко пробивая защиту. А сначала нахлынула на него легкая слабость, потом его одолел страшный озноб. И в мозгу все стучит чужое, тревожное: «Вино отравлено было… Яд!». А еще слышится яростный крик: «Лекаря! Немедленно!».

Но Ларре уже глубоко ныряет, с головой погружаясь во влекущий за собой тягостный бред. Тело горячее его, словно в огне. Будто под ним – раскаленные угли. Перед собой видит разноцветные пестрые пятна, и кружатся они в безумном путаном танце. А среди них самым ярким мелькает отцовское бледно-голубое лицо, каким он его видел в последний лишь раз.

И смотрит Ларре в глаза, при жизни сиявшие, как драгоценные небесно-грозовые сапфиры, а после кончины превратившиеся в стеклянные и ледяные пустышки. Смотреть в них так страшно, что озноб до самых костей продирает. А видел ведь он столько смертей, что и сам искупался в жгуче-алой горячей крови. И все же родного человека терять все равно страшнее. Хоть и умер тот, по милости богини Морзаны, легко и мгновенно, храбро, в бою, в тяжелых доспехах, как истинный воин. Мечтать бы о такой смерти…

Но то случилось зиму назад. А призрак отца, и в посмертии неугомонный, все равно витает где-то рядом. Иначе, отчего он не отпускает сына своего, не дает жить спокойно? И даже в бреду, в лихорадке он снова видит этот страшный посмертный лик. Никак не избавиться от него, от этих невидящих мертво-стеклянных глаз.

И смотрят они ведь еще так ужасно насмешливо. Будто сейчас мертвец разинет рот, изогнет, ухмыляясь, синие губы и скажет ему:

– Ну что, сдался? Готов подохнуть? Отравы наелся. Ну, не постыдно ли тебе, моему отпрыску, так позорно по-предательски помирать?

И будет ведь прав. Бороться нужно хотя бы, чтобы виновного наказать. А ведь за тем столом, помимо волчицы, были все те, от которого удара в спину норт Таррум не ожидал. За Лией же он все то время следил, незаметно, придирчиво, не давая ей ощутить его взгляд. У нее шанса отравить Ларре не было, но у других зато таких возможностей было с лихвой.

И кто из них, кто?.. Кто среди тех, кто вместе с ним воевал, провел годы, служа своему господину? А ведь яд мог подсыпать не каждый. Рядом оказывались вовсе не все. Но все же отраву в кубок подмешали непременно во время злополучного ужина: ведь личная посуда норта хранится отдельно от остальной.

Думай, Ларре, думай…

Кто?..

***

Весь следующий день я провожу запертой в своей комнате-клетке. Мечусь в ней туда-сюда. Потом отворяется дверь и влетает Аэдан. Он тут же яростно кидается на меня.

Я рычу, вырываюсь, кусаю. Но это ничто по сравнению с крепким мужским кулаком. Мне бы шкуру волчью, привычную: вот тогда против меня и Лис бы не вздобровал. Но сейчас повержена я, а вовсе не мой противник. Лежу на скользком гладком полу, а он в приступе гнева молотит ногами мое человечье хрупкое тело, оставляя на нем подтеки из крови и жалящее-сизые кошмарные синяки.

Мне больно ужасно, но я не скулю. Нельзя, чтобы он ощутил мое пораженье. У самого глаза дикие, яростные. Потом останавливается и мне ненавистно, неистово говорит:

– Уничтожу тебя, сука! Убила, гадина, норта…

И снова замахивается, размашисто бьет. Пока потом его вдруг некая сила от меня отбрасывает далеко прочь. Лис вырывается, истошно вопя. Во мне же подняться сил нет ни капли. И кажется, будто внутри меня лишь месиво, талая мягкость, порожденная его твердым, железным большим кулаком.

А я ведь даже голову и ту не могу повернуть. Улавливаю звонкий громкий хлопок: это Аэдану с силой влепляют затрещину. Слышу отрешенно громкий скользящий звук. Могу догадаться, что держат его, но все же он пытается выйти вперед. И чей-то низкий и раздраженный голос рвет по шву царящую тишину:

– Да успокойся ты! Жив, твой норт, жив! Лекарь сказал, самое страшное теперь позади.

Я издаю стон, полный разочарования и боли от нещадных ударов. Спасли… Они спасли Ларре, хотя эту ночь он не должен был пережить. Видно, боги, шутя, играют со мной. До чего же обидно!

– Сука! Она Тарруму яду подсыпала, – яростно орет в припадке Аэдан.

С ним не согласны:

– Еще выяснить нужно, кто в действительности это сделал, – холодно ему отвечают, – Может, девчонку зазря ты избил…

Но напавший на меня мужчина не сдается:

– Да знали бы вы, кто она! – опустошено произносит он.

– Какая разница? А вот кто виноват – это норт будет думать.

– Я знаю, что это она, – сплевывая, упрямо говорит Лис, – И что бы ни решил Таррум, она за это ответит…

Это последнее, что я успеваю услышать. Ведь дальше тяжело слипаю распухшие веки и в тот же миг проваливаюсь в бездумно холодную тьму…

***

Пробуждение Ларре настигает не из приятных. Очнулся он, ощущая сухость и мерзкую горечь во рту. Видя, что больной пришел в себя, лекарь тут же дает ему воду, пряно пахшую целебными горчащими травами. Голос Таррума слабый и хриплый:

– Сколько? – почти беззвучно, одними губами он произносит.

– Ничего не говорите, норт! Силы берегите, – советует лекарь.