– Убийца! – визгливо обвиняет меня.

Сама же стоит, вся вжатая в стену, замерев в ожидании, будто я нападу. Только зачем мне? Теперь резона мне нет, но спорить с напуганной женщиной я не спешу. А все же она неправа: другая лежит отнюдь не мертва. И слышу, как бьется сердце упавшей.

Ударить ее наперед не хотела – сама обстановка вынудила меня. Стоило только незнакомо пахшей служанке оказаться у меня за спиной, как это уже начало волновать. А потом она сама виновата: зачем, дуреха, коснулась меня? Тогда во мне взметнулись инстинкты, и было их уже не унять. Сама не помню, как взяла статуэтку. А потом запустила ее неприятелю в лоб.

Могла убить, но служанка живая. Только это не я милосердие проявила, это ей повезло. Знала бы только прежде она, как опасно к зверю подходить со спины. Правда, в поместье для всех я лишь человек – очередная игрушка для норта.

А другая все верещит, но замолкнуть бы ей не мешало.

В комнату врывается хозяин жилища. За ним тенью следует Лис. Он тут же бросается к женщине у моих ног и касается сосуда на шее. Аэдан выглядит хмурым, но произносит без лукавства:

– Живая.

Таррум тут же бросает команду своим людям, что по приказу замерев на пороге стоят:

– Уведите их обеих и немедленно окажите помощь Тае.

Потом мне говорит:

– Твое положение в этом доме зависит лишь от меня. Захочу – в шелка одену, пожелаю – в тряпье полы мыть будешь.

Ему в ответ хочу засмеяться . Будто дело мне есть в чем ходить одетой. Но он продолжает:

– Или розгами избить прикажу. Отныне я твой хозяин, и величать меня будешь не иначе как «норт». Поняла?

Сквозь зубы ему отвечаю:

– Да.

Тут вмешивается Аэдан:

– Да, норт, – поправляет меня. Я покорно за ним повторяю, хотя так и хочется переврать.

– Да, норт.

– Хорошо, – говорит Таррум.

Они уходят, дверь запирают на ключ. Окна и те в моей комнате зарешечены: из нее не деться мне никуда.

Из коридора улавливаю яростный разговор.

– Одумайся, Ларре! – уговаривает Аэдан, – Ты держишь дома не девушку, а дикого волка! И повадки у нее дикие, звериные, хоть и обмануться хочется, видя женское тело.

Тон Таррума холоден, как зимний студеный ветер:

– Для вас, Аэдан, я не Ларре, – одергивает Лиса хозяин дома, – Вы, верно, забыли, как следует обращаться ко мне.

– Простите, норт, – пораженно говорит собеседник, – Но молю меня выслушайте. Сегодня Лия едва не убила служанку. А что будет дальше? Разве сможет кто ее удержать?

– Разве я желал услышать вашего мнения? Смолкните Аэдан, пока мне не пришлось вам приказать.

И, по шагам слышу, уходят.

С сего дня слуги начинают меня бояться. Бледнеют, стоит мне показаться. За спиной слышу я их тихий шелестящий шепот. И кличут ведьмой еще, думая, я не услышу. А сами, глупые, об истинном колдовстве не ведают ведь ничего.

Острый слух ловит докучливые лживые сплетни, которыми, что шерстью, я обросла. Не знала я, что и взглядом проклясть могу, и проказу кому навести.

Но зато одевать меня никто помогать не спешит, и волосы завивать, как столичной барышне, желающих нет. А норт же обо мне будто не помнит и занят делами, что скопились за время отъезда. Только на ужине меня видеть меня почему-то все же желает.

Вечером я надеваю платье из легкой струящейся ткани. По запаху чую, что до меня его никто не носил. Вопреки светским суровым канонам, оно без шнуровки, туго доспехами оплетающей стан. Волосы гребнем расчесываю, как учила Заряна. Иначе они комьями виснут, причиняя достаточно неудобств.

По коридорам меня ведет Лис. Как и Ильяс, Аэдан не верит, что в Аркане могу я, волчица, прижиться. Только помогать, как айвинец, верный вояка норта мне не спешит. Лишь, чувствую, достаточно бед причинить может. И сейчас, после того как с Ларре повздорил, враждебностью вообще от него несет за версту.

По пути люди расходятся, стоит мне на виду показаться. Одни слуги пытаются скрыться прочь, другие – наоборот, жадно внимают, чтобы было о чем другим рассказать. Вижу, как одна служанка неповоротливо отступает, почему-то прикрывая руками живот. Глаза ее, что у испуганной лани, глядят со страхом и широко. А вместо одного сердца, я слышу двое: ее и детеныша, растущего в чреве.

Глупая, даже мы, звери, без надобности нападать не спешим. А уж волки тем более не тронут понесшую самку. Хотя она об этом не знает, опасается не меня – колдунью во мне, о кой слышала со слов остальных. Только будь я действительно истинной ведьмой, ей тем паче я была б не страшна. Ведь ягши, рожденные с чародейством в крови, ценят дар жизни побольше всех остальных и до безумия им дорожат.

Я даже завидую ей – этой служанке. Ибо я прежде мечтала, что этой весной в моем логове родятся волчата – слепые, беспомощные и ласки просящие, комочки, покрытые сплошь пухом мягким и серым. Но Таррум, мой неожиданно обретшийся враг, разбил вдребезги все, о чем я смела прежде желать, и вожделенное будущее тотчас исчезло, унеслось легко, будто пыль.

И никогда не будет такого, что Китан, мой волк, учить примется охотиться прибылых, а я не смогу окружить заботой наших желанных детенышей. Теперь все мечты превратились лишь в прах, а меня ждет лишь клетка, сотворенная мне человеком.

Тяжелые мысли преследуют меня столь сильно и яро, что замечаю, как остановился Аэдан, лишь налетев на него. А он на меня тут же озлоблено и свирепо шипит:

– Послушай меня, девочка. Не знаю, что ты сделала с нортом, раз он вдруг одержимым столь стал и тебя при себе держит вопреки здравому смыслу. Да ладно просто б у себя поселил! Тебе ж с рук все так и сходит.

Как занятны бывают чужие думы, но еще удивительней человеческая гибкая память. Иногда забыть приятнее прошлое и верить в другое, если есть в этом свой интерес. Вот и Лис, стоило Ларре показать зубы, нашел виноватого – меня. И теперь вдруг не помнит, что моей воли пойти вслед за Таррумом не было. Нет, Аэдану сейчас слишком удобно верить, будто норт воспылал приязнью ко мне. Я-то знаю, что это не так. Пусть даже если б взбрело врагу осыпать мое тело сплошь при всех поцелуями, ложь я почую от него в тот же миг. И всегда рядом с противником ощущаю, как несет от него жгучей и яростной ненавистью, столь сильной, что она дурманит его. Хотя он и сам ведать не может из-за чего это так происходит.

Нет, все дело в другом. Аэдан страшится, что Таррум перестал доверять своей тени. И я чую, что есть в том резон. И если раньше Лис был со мной мягок, пока я не вставала, как он думал, у него на пути, то теперь вдруг стал врага во мне видеть. Удобно ведь винить не себя, а кого-то еще.

А между тем Аэдан говорить продолжает:

– Не смей мешать мне. Я знаю, у тебя найдется в этом корысть, – с угрозой предостерегает меня, – Я всегда найду способ избавиться от тебя, что никто и не вздумает, кто виноват.

А вот этого бояться мне стоило: от изворотливого и хитрого Лиса удар из-за спины могу получить. Если он и впрямь считает, что во мне таится причина изменения отношения к нему норта Таррума, то ожидать от подлого неприятеля можно всего.

Но при Ларре Аэдан со мной ведет себя по-прежнему благодушно. И когда мы входим в столовую общую залу даже, как это у благородных принято, придерживает мне тяжелую дверь.

Странное дело, почти все лица я вижу те же. Хотя аристократы обычно не жалуют низшую кровь. Впрочем, и в Айсбенг отправиться они чаще всего не стремятся. А Таррум не боится и жгучих морозов, и не брезгует усадить волчицу рядом за стол.

Но жареной оленине я рада безумно, хоть и лучше б мне дали кусок свежего мяса. И пока ем, даже исподволь кидаемые взгляды, мне насытиться совсем не претят. Ведь сколько не дай тому, кто познал истинный голод, вдоволь наесться никогда он не сможет.

Остальные выбирают не одно только мясо. Только Таррум, как я, овощей не берет. Я пью воду, он же запивает вином, темнеющим в кубке, блестяще-серебряном, холодностью соперничающим с айсбенгским голубым льдом. В напитке дух винограда оплетает горьковато-приторный запах, который, только принюхавшись, могу различить.