Я удивленно смотрю на него. Сама я о том впервые слышу. Заряна тем временем заваривает северных трав, и дом наполняется их чарующим, маняще-пряным ароматом.

– Ты не серчай на него, – сокрушается хозяин, – Те волки, что нашли меня первыми, думали, что пришел я с вестями об откупных. Ты тогда, видно, совершала обход. Только одному волку из стаи просьбу поведал я – твоему. Он был зол. Сказал, что не будет мириться с прихотями господ и не даст никому из своих вершить их темное дело.

 И был Китан прав. Если бы мы уступили даже за новые поставки на север, после эти же люди в Айсбенг б явились убивать моего брата. Этот гость, которому мы должны, как им думается, хребет переломить, тоже будет непрост. А чтобы кобринцам вину с себя снять, нужно затем будет покончить с убийцей.

– И мне пришлось обратиться к красноглазым. Сама уже поняла: они согласились. Только глупый волчонок, этот их дон… Решил перед нортом покрасоваться: скинул шкуру да в людском обличье сам вышел к Тарруму.

Я морщусь. Ворон любит произвести эффект, не помышляя, к чему тот приведет. Задаю старосте вопрос:

– А что тогда делали люди на наших землях?

– Дон красноглазых желал обсудить все на своей территории. Пришлось норту идти, а путь его лежал по владениям твоей стаи. Да и плату нужно было обещанную волкам принести…

Плату! Болт в спину – вот ваша плата. Только когда все свершится, иные люди придут мстить, губя волков без разбору. А прежде всего тех, кто ближе к Живой полосе. Мою семью. Мою стаю.

– А потом Тарруму ты уж попалась… Помочь бы тебе да никак не могу – он пригрозил. Сама знаешь. За себя не боюсь, за людей своих. Ты уж прости, дочка. Но кому, как не тебе, меня понимать.

И прав Пересвет – я его понимаю. Как никто другой понимаю.

Возвращаются чужаки. Староста нашел всем дома, в которых можно остановиться. Таррума, меня, Аэдана и часть людей из отряда селят в пустующее жилище. Пересвет с грустью говорит норту:

– Мало-помалу люди с полосы уезжают. Лучшего здесь уже никто и не ждет. А молодые не рады уже жить на севере, все хотят сбежать из Айсбенга в Кобрин. Этот дом, – поясняет староста, – не один. Таких пустых у нас масса. Многие еще с тех времен, когда сам был ребенком. Только все избы, оставшиеся без хозяев, для жилья уже не годятся. Отсюда недавно владельцы ушли, тут темноту переждать еще можно.

Мы остаемся на ночь на Живой полосе, чтобы утром, выспавшись, отправиться в империю. Даже смыкая глаза, Ларре неустанно ведет за мной слежку. Перед сном, угрожая, шипит:

– И не вздумай бежать. Я тебя всюду найду, волчица. Не сможешь уйти – я почую. А если снова сбежать попытаешься, в этот раз пощады не жди.

Я огрызаюсь:

– Я слышала, люди перед сном обычно желают хороших снов.

Слышу тихий смех Лиса. Аэдан весело подмечает:

– Смотрите-ка, норт, в лесу манерам обучают получше элитных школ!

Кровь моя закипает. Так и хочется вцепиться в кого-нибудь да порвать, но сила Таррума подминает. А он вроде бы спит, но некрепко, прислушиваясь к каждому шороху. И просыпается, недобро на меня щурясь, когда я вроде бы тихо едва-едва шевелюсь.

Я засыпаю, но пытаюсь просыпаться почаще. И каждый раз, когда мое дыханье меняется, норт открывает глаза. Вот же… неуемный!

Потом посреди ночи мне шепчет:

– Напрасно стараешься. Если б даже тебе удалось от меня скрыться, я бы прежде уничтожил всех тех, кто тебе дорог. Пожалуй, начал бы с семьи старосты. Не слишком ли крепко они привязаны к тебе?

Дальше то ли от его угроз, то ли от усталости сплю я крепко.

Мне снится Китан. Во сне мы вместе, я и он, дома, в айсбенгском лесу. Бок оба бежим то медленно, то ускоряясь и переходим на рысь. Свобода пьянит.

Настигаем оленей. Они мерзнут и жмутся теснее друг к другу. Многие объедают кору. Невкусную, жесткую, но единственно доступную пищу. Звери быстро нас замечают, но мы не охотимся, так, наблюдаем. Олени отходят немного, но дальше не двигаются. Знают, сегодня мы не опасны. Лишь самый мощный самец с грузным телом и рогами ветвистыми недобро разворачивается к нам.

Мы с моим волком огорчены, но удивления нет: не находится в стаде больных или увечных животных – легкой добычи для стаи.

Вдруг чуем чужака. Волк. Матерый. А силы у него – много больше, чем стоило ожидать. С подветренной стороны сидит, тоже поглядывая на оленей. У него темные, почти черные глаза и серая жесткая со светлыми подпалинами шерсть. Тоже нас замечает.

Мы рычим: чужак все-таки. Посмел зайти на наши владения. Волк встает и движется к нам. Хвост поджать матерый не спешит. Уходить тоже не хочет, а с Китаном драку завязывает. Мой волк выступает вперед, защищая меня. Они скалятся и кружат друг около друга. Оба крупные, закаленные в битвах. Я против чужака выступить не могу – не моя схватка. Делаю вид, будто прячусь под защиту своего волка. А на самом деле, закрываю любимому горло. Одичалый самец не станет нападать на меня.

Но в пылу схватки не чужак, а Китан падает навзничь. Я скулю, подзывая его встать, и лижу его морду. Но все бестолку: мой волк умирает.

Ощущаю ненависть к матерому, не весть как забредшего сюда.

И я чувствую странный запах: крупный страшный самец пахнет, ни как должен, а как человек. Как Ларре. И у зверя его лицо.

Я просыпаюсь в холодном поту. Странный, бессмысленный сон. И все-таки от бессилия мне хочется выть…

Дальше от него заснуть не могу. Похоже, теперь Ларре преследует меня и во снах, и наяву. Правду он говорит – не скрыться от него никуда.

Скоро просыпаются люди. Позавтракав, мои тюремщики решают отправиться в путь. Идут брать лошадей, что оставили местным. Но вместо нужного числа коней стоит меньше. Таррум гневается, хотя нам столько лошадей все равно не с руки.

Староста лишь руками разводит:

– Никто не верил, что вы вернетесь в том же составе, что и ушли.

– И что с лошадьми-то сделали? – злится норт.

– Да съели их… – спокойно сообщает местный житель, – Но только самых слабых, вы не подумайте. А лучшие вот они, здесь.

– Съели! – пораженно восклицает Таррум. Ему, живущему в сытости, тяжело представить, на что люди могут пойти, когда рядом – свежее мясо.

При виде меня кони беснуются. Еще бы – волчицу чуют. Некоторые гарцуют, другие – встают на дыбы.

– Пока снежно в санях поедешь. А потом – повозку возьмем, – обещает Аэдан.

Затем Лис окидывает меня задумчивым взглядом и говорит:

– Сейчас уж не скажешь, что рана когда-то была. А Саттар ведь метко стрелял. Даром, что говорят на вас, песьих детях, заживает все быстро.

– Я не собака, – скалюсь в ответ.

– Разумеется, нет, – ухмыляется поверенный норта, – Но человек от раны так скоро не отойдет, хоть и сперва тебе с ней помогали, – намекает Аэдан о колдовстве, что вывело меня из беспамятства, – Вроде только охотник тебя подстрелил, а уже скоро силы бежать были.

Тон его меня злит, но в перебранку я не вступаю.

Зверь не может позволить себе слабости. Иначе найдется тот, кто легко его одолеет. Если уступить хоть на миг, то рискуешь слечь навсегда. Таковы законы мест, откуда я родом.

Мы еще не покинули Айсбенг, но я уже тоскую по нему: по борьбе с холодом, по красоте вечных льдов. Но прежде всего, я скучаю по стае – моей семье, которую еще раз могу не увидеть. И с грустью вспоминаю о своей потерянной свободе…

Пока мы еще не успели отъехать, ко мне подбегает Заряна. Ее лицо розово и румяно, ко лбу и вискам липнут волосы. Жена старосты сует мне кулек. Он горяч, и на морозе из него тянется пар.

– Там пирожки. Как ты любишь, – заботливо мне поясняет. Но это ненужно – я давно почуяла запах печеного теста и мяса.

С благодарностью беру из рук ее ношу. Тут же женщина горько вздыхает и просит:

– Ты уж побереги себя, лесная девочка. Кобрин опасностями полон, а защиты сыскать тебе будет непросто.

И все же предчувствую, что и там, в империи, полной людей, Ларре Таррум тоже будет моей главной бедой. Заряна же будто мысли читает. Она совсем тихо шепчет: