Чем дальше от Айсбенга удаляемся, тем скучнее становится юному Бели. Но хоть он и любит поговорить со всеми, со мною начинать разговор не спешит. Боится, сидит, весь напуганный угрозами Браса. Я же и зачаровать могу! Да только, коль была б я столь сильна, давно бы дома была, раны зализывала.

О том месте, куда направляюсь, я знаю ничтожно мало. Лишь то, что жители там не ведают холода, не знают, как выглядит вечно голубой лед. В империи климат мягкий, приятный: летом не случается губительной засухи, зимой теплые течения, омывавшие восточные берега Кобрина, не дают наступить ужасной и лютой мерзлоте.

А у людей своя иерархия – такая, что мне не понять. Волк подчиняется тому, кто кажет свою могучую силу. Люди же не имеют воли пред теми, кто родился в иной семье.

Если бы кто сказал мне, что такое бывает – я бы смело ему заявила: такое существование обречено на провал. Но все же человек не знает горестей, живет почти что без бед.

В Кобрине белое снежное покрывало сменяется на тянущуюся за копытами лошадей грязь. Падающие сверху мягкие хлопья быстро таят, едва коснувшись земли. Вокруг проносятся деревья сплошь голые, с будто изрезанной темной корой.

Едва мы достигаем империи, меня пересаживают в крытую маленькую повозку, что короб волочащуюся за лошадьми. Мне остается смотреть только в узкое кривое окошко с мутным дешевым стеклом. Серые унылые пейзажи быстро пролетают, сменяясь один за другим. В самой кабине ужасно тесно, так и хочется из нее выбраться да самой куда-нибудь побежать. А она тяжело скачет, ударяясь об камни, то и дело взлетая вверх.

Каждый день в пути похож один на другой. Но однажды вечером, проезжая по чужому лесу, я слышу манящий, влекущий вой. Это зов не моей стаи, но даже он заставляет сердце в груди биться чаще и чаще.

В повозке меня сторожит Аэдан.

– Мы едем в столицу, – сообщает он, – Знаешь, как она называется? Аркана. Один из самых крупных и древних городов Эллойи. Легенды рассказывают, что она существовала еще тогда, когда все материки были слиты воедино.

Его речь мне надоедает, но, словно назло, он никак не желает замолкнуть. Когда опускается тьма, Лис произносит:

– Ехать осталось всего ничего. Сегодня на ночь в таверне останемся. Думаю, на настоящей кровати ты никогда не спала – на полосе же почивали на лавках. В Аркане на перине спать будешь. А она так мягка! – восклицает он и добавляет, – И еще, волчица. О том, кто ты, будешь молчать. Самой начинать разговор с незнакомцами норт тебе запретил. А сможешь сбежать – он не поленится в Айсбенг вернуться покончить с твоей семьей.

В таверну я вхожу будто бы под конвоем. Плотным кольцом меня окружают беспощадные воины Таррума. Пока готовят комнаты на ночь, мы идем ужинать. Нам подают кашу с тушеными куриными потрохами. Такое я ем впервые: в Айсбенге птиц не держали.

Помимо нас здесь столуются и другие путники. Большинство, как и мы, движутся по главному тракту в Аркану. Объявляется музыкант – менестрель из гастролирующего театра. Он начинает играть, и музыка его что оазис в пустыне. Она льется, только лаская слух.

Но даже с ней в этом душном, полном людей помещении мне до тошноты дурно. А в воздухе стоит вонь от их потных тел, от кислого вина, что несут подавальщицы.

– Кра-са-а-вица! – раздается над ухом.

Едва морщусь от близкого присутствия пьяного человека. «Уходи», – думаю, «Что же ты стоишь? Подавальщица уже вперед давно ушла». Но он по-прежнему находится у меня за спиной и не пытается двигаться с места.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍ – Кра-са-а-вица! – повторяет мужчина.

В этот момент его рука, вся жирная и сальная, оказывается на моем плече. Кто позволил ему, недалекому человечишке, коснуться меня, даану? Я сбрасываю его грязную пятерню и встаю, вся пылая гневом.

– Составишь компанию? – нетрезво выговаривает он, пытаясь обнять меня и притянуть к своей пылающей жаром волосатой груди. Рубашка его расстегнута, и я явственно чувствую аромат нечистого потного тела. А еще ощущаю в воздухе запах. Его… похоть.

Он испытывает возбуждение… ко мне?

Как он может не понимать, что я чужачка? Неужели не чувствует мой дикий звериный дух?

Неужели человек вот так, не зная, может принять волчицу за человека?

Это все не укладывается у меня в голове. Люди ведь тоже должны чуять меня. Разве нет? Хотя ведь этот… мужчина пьян. От вина захмелел, и теперь не может отделить правду от лжи.

Нападать на такую падаль желания нет. Лишь брезгливо морщусь, легко выворачиваясь. Слышу скрип, с которым за нашим столом отодвигается скамья. И чую чужую ярость, столь заразительно-сильную, что самой хочется зарычать.

– Отойди от нее, – слышу грозное. Этот голос, что искорки от пожара. В глазах норта столбами клубится тьма.

– Тоже хочешь ее? – мужской хохот, – Так и быть, потом ее тебе уступлю.

Тогда Таррум бьет его – сильно, размашисто, от души. Бьет, никак не насытившись. Но пьяница уже после первого удара оказывается возле ног норта. Потом только Ларре останавливается и вытирает с костяшек пальцев кровь.

В таверне все глазеют на нас, а я во все глаза пораженно смотрю на мужчину, меня пленившего. И причина даже не в том, что уязвлена, не давши обидчику отпор. Просто… зачем защищать ему меня?

Норт смотрит презрительно прямо в глаза и резко с грубостью мне бросает:

– Пошли.

Потом сам волочет меня за руку. Мы выходим из таверны. Я жадно глотаю свежий воздух, с наслаждение делаю каждый вдох.

Таррум набрасывается на меня – быстрый и ярый, словно буря. Даже шага в сторону не дает ступить. А потом… а потом его губы накрывают мои. Пытаясь вывернуться: мне неприятна его близость. Но разве кто-то может препятствовать сильному, разрушительному ненастью?

Сначала думаю: задохнусь. Потом удушье проходит. Он дает мне сделать маленький вдох. Потом снова его губы терзают мои. Чужой язык врывается внутрь. В него вонзаюсь зубами. Они остры, но недостаточно: этот укус – ничто в человеческой шкуре.

Ощущаю привкус чужой крови. Она кажется странной. Но почему? Эта мысль ускользает…

Наконец, Ларре отстраняется от меня. Он тяжело дышит, в общем-то, как и я.

Что это было? Неужели ему это так же тяжело далось, как и мне?

Я рычу и впиваюсь когтями ему в кожу. Клыки задействовать не решаюсь. Мало ли снова решит повторить? Из царапин на его щеке сочится кровь. Он бросает мне:

– Дура!

И уходит, но удавка, снятая в таверне, возвращается на шею. Только поводок длиннее. В бессилии опускаюсь на землю. И отчего-то чувствую себя еще так гадко, будто вся извалялась в грязи. Прикладываю руку к опухшим губам.

Что это было? И главное: почему позволил пролить его ценную, благородную кровь?

Мои щеки горят. Ощущаю себя, как в лихорадке. Сердце гулко бьется в груди. Что он со мной сделал?

Делаю шаг вперед, но удавка предупреждающе напрягается, врезаясь в кожу. В это время из таверны выходит приезжий с подавальщицей. Девушка громко смеется. На ее талии лежит сильная мужская рука. И в тот момент, когда я уже хочу отвернуться, мужчина склоняется, накрывая ее губы своими.

Я жадно смотрю. Но кажется, что эта удушливая близость им даже нравится. Вожделение, что дурман кружит им головы. Мужчина нежно проводит рукой по ее мягкой щеке. А на смотрит на него доверчиво, ласково и одновременно страстно. Легко притрагивается к его длани губами, и это касание подобно дрожанию крыльев хрупкого невесомого мотылька.

Они выглядят отрешенными от всего внешнего мира, и я отвожу взгляд, словно увидела нечто, непредназначенное для меня. Но потом раз и этот волшебный момент разрушается, бьется подобно стеклу. Из таверны выходит хозяин и грозно кричит паре:

– Хватит миловаться! Сначала поцелуи, потом в подоле приносите, негодницы! Иди работать, вертихвостка, – и для мужчины добавляет, – А ты ишь какой наглец! Еще один. Всех девок нам тут поперепортили! – в сердцах произносит он.