Молчаливый Аэдан безликой тенью следует за нортом. Вынюхивать он горазд, а все, что узнает, непременно докладывает хозяину. А сам не просто хитер – коварен, и всюду у него найдется свой интерес.

– Смотри-ка смолкли, – жизнерадостно бросает Аэдан зачем-то мне, – Крысы! – подмигивает словно другу, – Красивые глазки у тебя. Янтарные. С искорками. Интересно… хе-хе! На твоих волков я вчера насмотрелся: сплошь светлые с голубыми льдинками глаз. Ты одна такая у них. Необычная. С твоей темной шкурой среди снега, наверное, нелегко, да?

От его лживого участия мне становится дурно. Не хочу давать ответ, но тут вмешивается норт. Нигде не спрятаться от него: он вечно, словно по волшебству, появляется рядом. Голос его сух и хрустит, словно снег. Таррум велит отвечать.

После вчерашнего глупо притворятся, что не способна их понимать. А если бы хотела, норт не даст. Его провести больше никак не выйдет.

На севере всякий зверь имеет светлую шерсть. Только ходит молва, что так было не всегда: прежде шкуры носили иные. А моя – наследие великих волков, что когда-то покинули Айсбенг. Кровь сильная не сгинет и через века. Так говорят… Но людям, жадным и любопытным, не следует рассказывать легенды наших земель.

Вместо этого я говорю:

– Черную шерсть легко спрячут тени. А что до глаз: рожденные во тьме цветов не различают. Янтарь или лед – того не ведаю я.

Их грубое, жесткое наречие отдает горечью после мягкого, древнего языка. Ложь дается легко и, кажется, умело слетает с языка. Может, зрение мое и сумеречно, но по рассказам я ведаю, каков цвет глаз моих или волков с восточных берегов Эритры.

Слышу неверие в голосе норта:

– И что же в человеческой шкуре тоже красок не видишь? – недоверчиво спрашивает он.

– Я не человек, – едва не рыча отвечаю, – Я волчица.

Оборотной древней крови, что текла в жилах великих волков, сейчас в моих братьях с каплю. Перевелась, изжилась она с уходом защитников-воинов. Теперь есть даже такие из нас, кто вид людской принимать уже не способен. А щенки, рожденные последней весной, все сплошь такие. И я, не знавшая проку от оборотного дара, не могу не испытывать зависть.

Таррум прекращает расспросы, когда видит дорожку из крови на девственно-чистом снегу. Она тянется к жалкому Тошу, чей кончины давно я желаю. Изворотливый трус, после битвы с волками раненный в ногу, пытался скрыть след от волчих зубов. Об этом давно знала я, по запаху, что рядом с ним вьется. Но Тарруму, человеку, его выдала кровь, неустанно из раны текущая.

Едва следуя вровень за всеми, Тош тайком делал себе перевязки. Чую, боится, боится, трусишка, навеки остаться заточенным в ледяной тюрьме. А Таррума его хитрость в ярость приводит: он-то не желает, чтобы звери впредь шли по нашему следу. Отогнать кровяной дух любая волшба бессильна.

Я прячу улыбку, но ее видит внимательный Аэдан. Недобро щурится, но ничего мне не решается говорить. Знаю, сострадания он тоже не ведает. Тош кричит и скулит, как жалкий щенок:

– Помилуйте, норт Таррум! Помилуйте! Прошу вас…

Но кто вздумает пойти против норта? Таррум сам вонзает клинок в тело Тоша. Тот смолкает, так и оставив разинутым рот. Лицо мертвеца остается застывшим в просящей посмертной маске: стеклянные глаза взывают к пощаде, язык отчего-то вываливается наружу. На него смотреть никто не желает. Мне же противно: после смерти он еще более мерзок.

 Я чую, что каждый из выживших сейчас возносит хвальбу богам за их позволенье покинуть проклятый полуостров. В воздухе же витает облегчение. Облегчение от того, что в снегу лежит Тош, а не кто-то из них. Слишком боятся люди повторить судьбу своего попутчика.

Мы уходим, оставляя тело Тоша мерзнуть во льдах – точно как поступили с Аиной. Хотя люди привыкли своих мертвецов придавать земле, копать многолетнюю мерзлую твердь никому не с руки.

Ненависть Инне я чувствую за версту:

– Добилась-таки своего, гадина, – шепчет он так тихо, что слышу его только я.

Но, странное дело, я не ликую, хотя смерть этого трусливого человечишки после тяжелой ночи должна быть отдушиной для меня. Тоска по стае так захватила меня, что не оставила места для торжества.

***

Наконец, мы выходим на Живую полосу. В людях загорается радость, и я ощущаю их облегчение от того, что они вернулись назад живыми. И не зря: на полуостров зашло с два десятка народу, а вышло всего семеро человек. Тех, кто не пал в бою, поглотил холод, а смерти, подобные сегодняшним, за время, проведенное в Айсбенге, они видели не в первый раз.

Нас встречают недружелюбным лаем собаки. Они скалятся, но поджимают хвосты при виде меня. Не решаются подходить к дикому зверю, а людей порываются ухватить за штанины. Их разгоняет магия Таррума, и псины, скуля, убегают все прочь.

В деревне блестят позолоченные солнцем пологие скаты крыш, а из труб валит сизый дым. Дома утопают в выпавшем за ночь снегу.

– Как в шапках зефира, – вдохновенно подмечает мальчишка Бели.

Над ним смеются.

– Где ел-то его? – иронизирует Брас.

– Ильяс привозил… – тут же сникает юноша.

Я вздрагиваю. Не хочу слышать этого имени. Нет-нет-нет, мальчик, зачем напомнил мне о той ночи?

Ни Ильяс, способный проявить к врагу милосердие, ни искусный музыкант Саттар не должны были погибнуть. Усталый и изнуренный сражением норт пылал злостью. Ведь Ларре не терпит, когда кто-то ему перечит, осмеливается возражать. Нет, Таррум ждал, что я, его пленница, попытаюсь сбежать. Но поразило его, что помощь мне пришла внезапно от верных ему людей. Удивило, что даже клятвы, данные пред богами, не сумели их остановить.

«Запомни волчица, – злорадно сказал тогда он мне, – Это не я их убил. Это ты их убила!» И его голос даже сейчас отдает звоном в моих ушах…

Деревенские жители поглядывают на отряд настороженно. При виде меня жена старосты Заряна бледнеет. Это тут же подмечает Аэдан: от правой руки норта не скроется ничего. Пересвет, ее муж, приглашает путников пройти в дом.

Внутри все пылает жаром от печки. В доме вкусно пахнет едой и терпко-пряно сушеными травами. Дверь оставляют открытой, и внутрь вливается зимний студеный воздух. Кто-то из путников пытается закрыть ее на засов, но хозяйка препятствует:

– Нет, не надо, – дрожащим голосом просит она.

Знает, что волки, привыкшие к звездному небосводу над головой, не ведают стен, не желают быть заточенными. И как всегда заботится обо мне, даже сейчас, когда пришла я к ней в дом не по своей воле.

С ней так тепло и уютно, будто снова я здесь по делам своей стаи. И если б не ощущаемый запах, смогла бы легко я представить, что никаких чужаков рядом нет. А Аэдана любопытство все гложет:

– А отчего вы зимнюю стужу в свой дом пускаете, хозяева добрые?

– Так почему не пустить, – разводит руками Пересвет, – Не гоже зиму прогонять, она и, негодница, обидеться может. С ней ласково надо, по-отечески.

Тем временем Заряна накрывает на стол и привычно для меня говорит:

– Садитесь, в ногах правды нет. Поешьте сначала, а после разговоры вести будем.

Готовить же она настоящая мастерица. Даже мне, не терпящей ни костровой гари, ни запаха дыма, ее стряпня очень лакомой кажется. Другие же едят, никак не насытившись. А после горелой аиненой каши деревенские блюда особенно вкусны для языка.

Сама не ведаю, брать ли людские приборы, выдавая, что в этом доме я частая гостья. Хитрый лис Аэдан предвкушающее глядит на меня. У самого него лукаво смеются глаза. Тон норта, напротив, привычно суров:

– Не мучай ни себя, ни нас. Не заставляй смотреть, как будешь руками есть.

Я чувствую, как лицо опаляется жаром. Щеки чудятся горячее угля в печи. Хочется наперекор Тарруму отложить вилку в сторону, но тут вспоминаю, каким снежно-белым сделалось лицо Ильяса после вмешательства его господина. А норт может… может сделать то же самое с милой улыбчивой Заряной. А я, хоть и зверь, но благодарности к ней полна.

Не могу знать, кто поведал чужаку, что часто я наведывалась в этот дом, сложенный из бревен. Что Заряна не дала мне опуститься до варварства, как называла это она, – поедания ее еды руками, научив держать вилку. Что люди не раз делились со стаей пищей, когда в особенно голодное время им приходила провизия с материка. Хотя все же не все с Живой полосы были этим довольны, староста настоял, что помощь нужна и зверям, какими б дикими они не были.