— Он проживал в нашей квартире, — ответила она. — Кажется, вместе с братом.

— Откуда вам это стало известно?

— Отец говорил. И соседи тоже.

— Кто из соседей?

Тамара задумалась.

— По-моему, Щетинникова. — Она напрягла память. — Да, Нина Ивановна. А вот по какому поводу и когда — забыла.

— А ей откуда известно, не знаете?

— Наверно, жила в этом доме, — предположила она, — или была знакома с Волонтиром.

Следователь многозначительно переглянулся с сидевшим в кабинете лейтенантом.

— Простите, — извинился он, — это наши внутренние дела. Вам, вероятно, неизвестно, кто жил в этом доме во время оккупации?

Ну откуда ей знать? Нет, конечно. И вообще, при чем здесь оккупация?

Следующий вопрос тоже показался ей праздным.

— Если вы помните, девятнадцатого января я сменил в вашей прихожей лампочку, — сказал следователь. — Не заметили, когда она перегорела?

Час от часу не легче! При чем тут лампочка?

— Я их часто меняю, — пожала она плечами. — Знаете, какое качество…

— Ну, а восемнадцатого, к примеру, она еще горела? — Он улыбнулся, как бы извиняясь за ничтожность вопроса. — Я вам попробую помочь. В тот день около трех часов ваш муж вернулся с кладбища после похорон Щетинниковой и отослал вас с дочерью к отцу. Вы собрались, оделись и вышли в прихожую…

— Да, лампа горела, — вспомнила Тамара.

— Прошло три часа, — продолжал следователь. — Ровно в шесть вы вернулись. Помните, вы говорили о будильнике? Дверь открыл Игорь. Темно было в прихожей?

— Темно. Еще пришлось зажечь спичку.

— Получается, что лампа перегорела в период вашего отсутствия?

— Получается так.

— А кто зажигал спички — отец или Игорь?

— Игорь.

— Любопытно… Он всегда носит с собой спички или коробок случайно оказался у него под рукой?

Ну вот и до спичек добрались!

— Даже не знаю. Он вообще-то некурящий.

— Вы не просили его вкрутить новую лампочку?

— Просила.

— И что он вам сказал?

— Не помню. Кажется, сказал, что вкрутит завтра.

— После ссоры, когда ушел ваш отец, Игорь снова выходил. К Георгию Васильевичу. Как же он пробирался в темноте через прихожую?

— Не знаю…

Вечером восемнадцатого января ей в самом деле было не до этого. Доведенная до отчаяния ссорой Игоря с отцом, его оскорблениями, угрозой бросить семью, Тамара, оставшись одна, кинулась на кровать и зашлась в плаче. Она не заметила, как Игорь возвращался за водкой, как ушел к Волонтиру. Так и уснула, не раздеваясь, лишь среди ночи услышала, что он укладывается спать…

— На следующий день утром вы провожали мужа на работу? — настойчиво допытывался следователь.

— Нет, утром меня разбудил ваш звонок.

— И больше вы его не видели?

— Не видела.

Тамара почти автоматически ответила на этот и на многие другие вопросы. И чем больше ее расспрашивали об Игоре, тем сильнее становилось чувство, что речь идет не о ее муже, а о чужом, малознакомом человеке, о котором ей ничего не известно, разве что имя.

В конце беседы, когда разговор вновь зашел о Волонтире, произошло нечто странное: ей вдруг показалось, что оба эти человека, Волонтир и Игорь, неуловимо похожи друг на друга, что постепенно, со временем, через много лет Игорь превратится в такого же замкнутого, обособленного от людей бирюка с недобрым огоньком в глазах, каким был Волонтир, станет его точной копией. С чего это ей почудилось, Тамара сказать не могла, только ощущение, будто заглянула в будущее, не исчезало еще долго.

Она посмотрела на будильник и тут же услышала автомобильные гудки.

«Пора», — подумала она и встала с чемодана.

Он мог и не отпрашиваться: во-первых, на пенсии и приходит в депо по своей собственной инициативе, а во-вторых, пэтэушники — группа из четырех мальчишек-практикантов, которых по согласованию с парткомом он, как ветеран производства, взялся натаскивать, — слушались своего наставника беспрекословно. Федор Константинович был абсолютно уверен: если сказал ребятам, чтобы сегодня они безвылазно сидели в ремонтном у Егорова, значит, будут сидеть и, как промокашки, впитывать премудрости своей будущей профессии. Однако, прощаясь с Егоровым, на попечение которого оставил практикантов, он все же попросил:

— Ты, Кузьмич, выкрой минутку, передай начальству, что меня сегодня не будет.

— Что, новоселье? — подмигнул Егоров. — Не забудь пригласить. — И дружески подтолкнул в спину: — Иди-иди, не беспокойся. И за пацанами твоими пригляжу…

Тихойванова беспокоил не переезд на новую квартиру, хотя мороки с ним было предостаточно: предстояло перевезти вещи, купить мебель да еще и со школой что-то решать — переводить внучку в новую, поближе к дому, или оставить в старой, где привычнее. Беспокоило другое. Все последнее время он непрерывно думал о Скаргине, вернее, не о нем, а о разговоре, который между ними состоялся. С тех пор не оставляли думы об обстоятельствах смерти отца — следователь вернул его к мучительным сомнениям, начало которым с месяц назад положила Щетинникова.

Сейчас, направляясь в прокуратуру, он думал о том же и испытывал глухое чувство вины: в прошлый раз, самонадеянно решив, что дело это глубоко личное, не рассказал следователю о встрече с Георгием и разговоре с Ниной Ивановной…

А дело было так.

Незадолго до Нового года Тамара пожаловалась ему, что Игорь все чаще приходит домой пьяный и что виноват в этом сосед, Георгий Васильевич, — он якобы спаивает мужа, плохо на него влияет. Федор Константинович не забыл, что так уже было однажды — с дружком, Толиком, который, по словам дочери, тоже плохо влиял на зятя, но решил все же зайти к Волонтиру.

Отношения с ним были не особо хорошими. За все послевоенные годы они не перемолвились и парой слов: Федор Константинович едва отвечал на его приветствия, а Георгий при встречах с ним почему-то держался заискивающе, здоровался чуть ли не подобострастно.

Сразу после праздников Тихойванов постучал в наглухо закрытые ставни его флигеля. Подошел к порогу.

Дверь открыл Георгий.

— Вы? — спросил он, отступая в глубину прихожей, и Тихойванову показалось, что он чем-то напуган.

— Поговорить надо. — Федор Константинович продолжал стоять у порога.

— О чем это? — глухо спросил Георгий.

— Предупредить хочу… Ты вот что: не можешь не пить — пей, а других не спаивай. Ищи себе других собутыльников.

— Что-то не пойму я, о чем ты?

— О зяте своем, об Игоре… Оставь его в покое, добром прошу, слышишь?

Волонтир приблизился, все еще настороженно глядя из-под густых, нависших над глазницами бровей.

— Теперь понял?

— Теперь понял. Чего ж не понять? — ответил он и шагнул навстречу. — Да ты проходи, Федор, чего у порога стоять. Посидим, потолкуем, как люди.

— Не о чем нам с тобой толковать. Я тебя предупредил, а ты думай.

— Все такой же бедовый, — усмехнулся Волонтир, будто обращаясь к кому-то третьему, находящемуся внутри дома, и пошире раскрыл дверь. — А ты все-таки войди, Федя, не гнушайся. Здесь у меня, поди, и не был ни разу?

Тихойванов переступил порог — было в тоне соседа что-то такое, что заставило его остаться.

— Вот ведь как получается, — скороговоркой, почти радостно ворковал за его спиной Волонтир, провожая к столу. — В кои-то веки зашел, и то по делу. Нет чтобы просто по-соседски заглянуть, ведь соседи мы с тобой, а, Федор? Ты извини, что я тебя по имени — разница-то небольшая, мизерная, можно сказать, и знакомы целый век… Ты садись, я сей момент чайку организую…

— Не надо чая, — отказался Тихойванов, но Волонтир уже суетился у газовой плиты.

— То есть как не надо? Обязательно надо. Тут у меня чекушка завалялась, но я не предлагаю. Ты, знаю, пить не будешь. Зять твой на это дело падкий, это ты верно сказал, любит приложиться. Но я понял, понял… Хоть и не силком его к себе затаскивал, а предупрежу, чтоб не ходил. По старой дружбе.