– Ну что у вас, Михаил Давыдович? – спросил Комаров. – Когда? И какой характер ранения?

Судмедэксперт неторопливо спрятал в карман кусочек замши, которым протирал стекла очков, сами очки сложил аккуратно в футляр и упрятал его в другой карман, а потом только посмотрел на Комарова. Он уже открыл рот, чтобы что-то сказать, но не смог. Все вокруг вдруг задрожало, загрохотало, затарахтело. Мне, например, в первое мгновение даже показалось, будто что-то на нас сыплется сверху. В раскрытое окно повалил сизый дым. Макульский закрыл рот, страдальчески сморщился, я выглянул во двор и увидел, что это рабочие запустили свой компрессор. Балакин бросился вниз и через минуту, в продолжение которой грохот, как сумасшедший, метался по пустым комнатам, все смолкло.

Макульский обалдело потряс головой, но произнес так же спокойно и неторопливо, как протирал стекла:

– Сколько вопросов, и на каждый нужны точные ответы.

– Нужны, – подтвердил Комаров.

– А точные я пока не могу, – ворчливо продолжал судмедэксперт. – Точные только после вскрытия. Ночью прохладно было, с утра жара несусветная, а тут все учитывать надо. Я вам сейчас отвечу не так, а вы потом скажете: стар стал Макульский, на пенсию его пора. Ладно, ладно, – замахал он рукой, увидев, что Комаров собирается возражать, – сам знаю, что пора. Значит, так. Произошло это вчера, между 18 и 20 часами. Стреляли в висок, с близкого расстояния, но выходного отверстия нет, так что пулю вы получите. Никаких других следов насилия нет. Пока все.

– Ничего себе! – не удержался я. – Это что же выходит, он ее средь бела дня угрохал?

Макульский взглянул на меня снизу вверх и развел руками.

– Выходит так. Именно средь бела дня и именно, как вы изящно выразились, угрохал.

– Это при том, что во дворе полно народу, а в этом доме резонанс, как в пустой консервной банке! – продолжал я возмущаться. – Как же никто выстрела-то не услышал?

– В том-то и фокус, что резонанс, – пробурчал Северин. – Стройка: все время что-нибудь упадет, зазвенит, доска какая-то хлопнет.

Но меня почему-то эта подробность страшно разозлила. Я сказал:

– Нет, все-таки этот парень ба-альшой наглец!

Комаров на это усмехнулся и похлопал меня по плечу:

– Вот поймаешь, скажешь ему об этом в лицо. Пришел Балакин.

– Константин Петрович, тут мои ребята черный ход нашли.

Мы всей гурьбой двинулись за ним.

– Вот, – говорил Балакин, открывая одну из дверей, за которой после куцей площадочки сразу начиналась крутая узкая лестница. – Он в другой двор, на ту сторону выводит. И собачка здесь сразу след взяла, мы чуть ноги себе не переломали. Но до выхода на улицу добежала – и все, потеряла... Мы сейчас свет сюда перенесем, все хорошенько осмотрим. А так пока больше ничего...

Через час мы сидели в отделении в балакинском кабинете и обсуждали план работы.

– Отработку жилого сектора начали?

– Да, ребята пошли уже Участковые им помогают.

– С рабочими со всеми переговорили?

– Кроме одного. Прораб говорит, он заболел; К нему поехали уже. Остальные ничего не видели. Они работают-то в соседнем подъезде.

– Все кафе окрестные, рестораны – это вечером. Приметы женщины у всех есть?

– Раздали.

– Винный?

– До него два квартала.

– Все равно надо поговорить с постоянными клиентами. У них с пяти до семи самая сходка. Может, видели чего.

– Балакин, – сказал Комаров, – а как у тебя тут с мотелями”?

– Район привокзальный, – усмехнулся Дима. – Есть маленько.

– Займись лично. Вместе с Невмяновым. А Северин пускай поработает с пенсионерами во дворе. У него хорошо получается.

План разрастался вглубь и вширь. Кое-какие его пункты выполнялись тут же: входили и выходили сыщики и участковые, отчитывались, получали новое задание. Начальство стало понемногу разъезжаться. Комаров сказал на прощание:

– До двадцати одного я у себя. И завтра первым делом зайдите ко мне, ясно?

Северин ушел к пенсионерам, а мы с Балакиным отправились проверять, как он выразился, “гостиничное хозяйство”.

– Вон те два, на первом этаже, справа от подъезда. – сказал Балакин.

Несмотря на жару, окна были плотно закрыты и зашторены.

– А он нам откроет? – спросил я с сомнением.

– Нет, конечно. Притворится дохлым тараканом – и ни гугу, у него система известная: звонят в дверь – тишина, а он следит из окна в щелочку, кто выходит из подъезда. Знающий человек вернется, еще раз позвонит, если свой, заходи. Тут и бродяги могут обретаться, и деловые, и вообще всякие темные личности.

– А что, прижать-то не удается?

– Прижимаем потихоньку, – вздохнул Балакин. – Да все не так просто. Закон есть закон, основания нужны. У них ведь каждый раз – родственник на одну ночку остановился. Или, на крайний случай, друг детства. Но ничего, все они в конце концов попадаются на чем-нибудь. У воды быть, да не замочиться...

Мы подошли к дому и остановились под самыми окнами.

– Отойди-ка в сторонку, чтоб тебя видно не было, – сказал мне Балакин. – Сейчас мы его обмануть попробуем. – И пробормотав: “Любопытство сгубило кошку”, он легонько отбарабанил пальцами по стеклу, а сам прижался к стене.

Целую минуту, наверное, никакой реакции не было. А потом занавеска дрогнула. Мы стояли возле самой стены, нас увидеть из окна было нельзя, а двор пустовал. Занавеска еще раз дрогнула и решительно поползла в сторону. Балакин выскочил вперед, как чертик из шкатулки.

– Данилыч, я тебя видел! – закричал он радостно, будто был водилой в пряталках. – Давай открывай!

За стеклом появилась физиономия хозяина, красная и недовольная.

– Открывай, открывай, – приговаривал Балакин. – Хоть раз в жизни проветришь свое помещение.

Шпингалет щелкнул, и Данилыч, оттолкнув створки, навалился грудью на подоконник. Я увидел, что это здоровенный мужик, косая сажень, то, что называется “будка”, только изрядно заплывшая уже жирком. Вместо левой руки у него была культя, нежная и розовая.

– Чего тебе опять надо, ирод? – спросил он Балакина со страданием в голосе. Меня ему, кажется, по-прежнему не было видно. – Что ты, коршун, опять пришел больного человека, трудового инвалида терзать?

– Это как следует понимать “трудового инвалида”, Иван Данилыч? – весело, не в тон ему, спросил Дима. – Ежели в смысле “инвалид труда”, так ведь всей округе известно, что ты по пьянке под поезд свалился на станции метро “Красносельская”. Ну а если в смысле того, что ты, несмотря на инвалидность, продолжаешь трудиться, так это уже вовсе вранье. Площадь государственную сдавать за денежки кому ни попади – не велик труд.

– Ты докажи сперва, – пробурчал Данилыч. – Чего надо?

– Поговорить, – душевно ответил ему Балакин. – Потолковать с тобой охота. Так ты бы пустил меня в дом, а? Нехорошо ведь человека на улице держать.

– О чем потолковать? – все так же хмуро спросил инвалид, не трогаясь с места.

– Да разве ты не слыхал? – удивился Балакин. – Женщину вчера в шестнадцатом доме убили.

– Слыхал. А я при чем?

– Да я и не говорю, что ты при чем. Но у тебя тут разный народ бывает. Может, слышал кто чего или видел?

– Ктой-то у меня бывает? – настороженно спросил Данилыч. – Никто у меня не бывает. Завязал я с этим делом. Как штрафанули вы меня тогда на пятьдесят целковых, так и завязал.

– Неужто и сейчас никого нет?

– Нету...

– Вот и пусти меня в дом, – простодушно резюмировал Балакин.

Но, увидев, что хозяин медлит, сказал уже серьезно и жестко:

– Ой, Концов, не шути со мной, ты меня знаешь!

– Да что вы все – “шути не шути”, – примирительно заканючил Данилыч. – Отсюда, что ль, поговорить нельзя?

– Можно, но лучше в квартире, – гнул свое Балакин. Концов тяжко вздохнул, а Дима, отвернувшись ко мне. сделал страшное лицо, ткнул в сторону подъезда и показал четыре пальца. Я по стенке добежал по парадного, влетел туда и едва успел сориентироваться на полутемной площадке первого этажа, где тут квартира №4, как осторожно приоткрылась дверь именно с этим номером.