– Итальянка? – спросил Самди, пытаясь казаться равнодушным, – Ты ведь тоже итальянец?

– Нет, – Ринальдо покачал головой, – Я – неаполитанец.

– Носишь мой подарок? – полувопросительно уронил барон, касаясь кончиком пальца браслета из черепов.

– Конечно, – Эспозито улыбнулся, – А ты надел Законченного Мерзавца?

– А ты проверь, если не боишься, – усмехнулся Самди, откидываясь назад с рюмкой портвейна и наслаждаясь жарким взглядом Эспозито.

Кондитер Беккер подумал, что неплохо бы ему купить новый костюм, потому что тот, в котором он ходит в мэрию и в церковь, не годится, чтобы пригласить Лукрецию прогуляться по бульвару в воскресный день. Что надо присмотреть в салоне Мерца рубашку повеселее и научиться вот так отворачивать рукава. Все-таки когда ты женишься на итальянке, надо хотя бы стараться соответствовать. Лукреция все еще красивее всех женщин, которых он видел в жизни. Кроме, разве что, фрау Мур. Но красивее фрау Мур на всем свете, как известно, только ее муж.

Ханс Беккер подозвал сыновей, открыл бумажник и выдал им по крупной купюре.

– И чтобы до утра я вас дома не видел.

Мальчики переглянулись.

– Да, отец.

Ночь поглотила и кондитерскую, и дом Беккеров, и преподобного Эспозито с его спутником, светлым, как чистый ангел. Ханс Беккер был еще достаточно силен, чтобы не только с легкостью кидать тяжелые противни и сковородки в пекарне, но и чтобы отнести свою жену на руках в спальню. Ну и что, что у них взрослые сыновья, он все еще мужчина. А Лукреция такая красивая, вся огонь, на нее до сих пор мужчины на улицах сворачивают головы, а девушки, которые назначили в кондитерской свидания, стараются усадить своих кавалеров спиной к стойке. Он еще способен дать фору своим молодым парням, с такой-то женой.

В полумраке спальни Лукреция прижалась к мужу и взяла его руку. Большая, крепкая рука, привычная к простой честной работе, к тесту в кадке и рукоятке ручной мельницы для пряностей. Рука, которая с легкостью выхватывает из печи два горячих противня с печеньем и меняет их местами, словно это листы бумаги. Она поцеловала пальцы мужа и вдруг заплакала, пряча лицо на его груди.

– Что ты, – забеспокоился Ханс, заглядывая ей в лицо, – Что случилось?

– У тебя сахар под ногтями, – прошептала Лукреция.

Если Отто Шмидт уставал, он наливал рюмку водки. Если Отто Шмидт забывал ее выпить перед ужином, это значило, что он действительно очень устал. И тогда он падал и засыпал.

И вне зависимости от того, насколько усталым был Отто Шмидт, каждый раз, подходя к своему дому со стороны Шаттенштрассе, он поднимал голову и смотрел в окна – горит ли свет, есть ли дома кто-нибудь. Открывая дверь ключом, он улыбался и думал – вот бы сейчас тот, другой, который дома, вышел из кухни, вытирая руки полотенцем, и сказал: «Устал? А я чай завариваю». Или крикнул бы из спальни: «Иди сюда, я еще в постели». Или он стоит на табурете и меняет лампочку, и глядя на запрокинутое лицо Отто, скажет: «Ты вовремя, дай пассатижи, патрон застрял».

Ни единого раза Отто Шмидт не пришел домой, когда там кто-то был. Отто жил один.

И поэтому, поднявшись по лестнице и открывая дверь в квартирный блок, он каждый раз ожидал увидеть кого-то, ждущего его. Незнакомого человека, который скажет «Привет, ну наконец-то». Человека, который знает его, который ему улыбнется, назовет его по имени и скажет, что давно его ждет. Может быть, у него будет с собой дорожная сумка или чемодан. А может быть, когда Отто откроет дверь своим ключом, за дверью будет его квартира, в которой он увидит неопровержимые следы пребывания того, другого человека. Человека, который его ждет.

У Отто Шмидта, конструктора из проектного отдела, было достаточно друзей и девушки его обожали. Ему всегда звонили коллеги, когда оставался билет на футбол или в оперу, его приглашали на вечеринки и с удовольствием звали на праздники. В нем было что-то, что привлекало людей. Но видимо, этого было недостаточно, чтобы кто-то ждал его.

Обаятельный, независимый, всегда знающий, что сказать и когда промолчать, Отто вопреки всей своей самостоятельности был задуман и спроектирован как парный предмет, не имеющий ни малейшего смысла без другой детали. Как болт и гайка становятся бессмысленными друг без друга и не могут быть использованы по отдельности. Большую часть жизни Отто чувствовал себя гайкой, повешенной сумасшедшим экстрасенсом на шерстяную нитку, чтобы раскачивать с умным видом над натальными картами и нести чушь про асцендент Марса в Козероге. То есть использованным не по назначению и униженным этим. Чувство полного единения с реальностью он ощущал, когда разворачивал чертежи. Видимо чертежи прилагались к нему с другой стороны мироздания, как к гайке прилагается гаечный ключ, а к болту отвертка.

Отто поднялся по ступенькам, достал ключи. Света в окнах опять не было. Он открыл блок – никто не стоял в коридоре с дорожной сумкой, и без сумки тоже не было никого. Он повернул ключ в замке и шагнул в пустую квартиру.

– Я дома, дружище, ты как?

Прозвучало совсем не весело. Отто Шмидт закусил воротник пальто и глухо, утробно завыл, сползая по стене. Он чувствовал, что его ресурс не бесконечен. Еще немного, и резьба сорвется, делая его непригодным для заданной функции. Испорченные гайки не используют, и не хранят в коробках. Их отдают экстрасенсам и шарлатанам, чтобы те подвешивали их на тонкие нитки и раскачивали над снимками давно мертвых людей, продавая доверчивым клиентам ложные надежды.

Может быть, надо немного пораньше возвращаться с работы… Может быть, тот человек не может дождаться его, может быть, он уходит раньше, чем Отто Шмидт возвращается…Нет, не может быть. Берлинское время одно для всех. Если бы его кто-то ждал, он знал бы, во сколько Отто заканчивает работу и когда приходит домой. Он знал бы. Это было последнее, во что можно было верить.

Наутро Отто вышел в кухню и долго смотрел на чашку, стоящую на столе. Он не заходил в кухню вечером. Не заходил. Он от дверей пошел в спальню, по пути расстегивая рубашку, сделал остановку у бара, налил себе водки, немедленно выпил и, не задерживаясь, пошел дальше. Он упал на постель и лежал без движения, пока вокруг не закрутилась безумная карусель, а потом он повернулся на бок и заснул. Поэтому утром все тело ломит, по полу разбросана мятая одежда и он чувствует себя несчастным. А на столе стоит чашка. Может быть, он вставал ночью, напился и лег снова? Тогда почему же он заодно не разделся? Рассуждать было некогда. Отто выпил свой кофе с бутербродом и накинул пальто. Кажется, будет тепло. Наверное, он просто не помнит, как в полусне вставал и ходил на кухню попить воды. Наверное.

Отто Шмидт шагал вверх по Нахостенштрассе, и восход пытался поприветствовать его, но ему не хватало сил, времени было еще маловато, чтобы восход набрал свою проектную мощность. Чашка не шла из головы. Как она могла оказаться на столе. Как она могла.

– Отто! – у входа его поджидал архитектор Фогель, – А я вас жду.

– Спасибо, – он пожал крепкую ладонь Фогеля, – Это очень нужно.

– Вы мне нужны, – они вместе вошли в здание, – Я хотел поговорить с вами про закладные.

– Зайдите ко мне в отдел, Ларс, через час-два. Я вам все покажу.

– А давайте вы ко мне? После обеда? У меня пакет из Колумбии.

– Надеюсь, там кофе.

Ларс Фогель замер, а потом расхохотался.

– Да, кофе, – они остановились у дверей проектного, – Конечно, кофе. Хорошо, не только кофе. Зайдите, Отто, пожалуйста. Я буду ждать.

Ларс Фогель умел подцепить вишенку, произнося именно те слова, которые были нужны.

После обеда Отто Шмидт взял альбом с закладными деталями и оставил на столе записку, что он в кабинете архитектора. Мало ли, кто-то будет его искать. Маловероятно, но все же.

У архитектора Фогеля был свой кабинет, и сейчас на большом столе Ларс потрошил пакет из Колумбии. Кофе в зернах, от которого одуряюще пахло уже в коридоре, темная бутылка без этикетки, коробки с сигарами и возможно не только. Фогель снял пиджак и под рубашкой играли бицепсы прекрасной формы. Турник положительно сказался на его занятиях, отметил Отто, раскрывая альбом на нужной странице. Фогель достал чашки из кофе-машины, ложечкой отмерил густую жидкость из бутылки.