Ули встала вместе с ним.

– Если вы проводите меня до стойки, я улечу счастливым, – просто сказал он.

Из всего магдебургского оркестра регистрацию не прошел только Вальтер, и импресарио ждал его за стойкой, нервно постукивая ботинком. Самолет не будет ждать никого, даже вторую виолончель оркестра, отбывающего на важные гастроли. Уже за стойкой регистрации Вальтер обернулся.

– Ули! – крикнул он, – Ули! Ждите меня через две недели, Ули! Я прилечу в четверг, восемьсот пятым, в полседьмого утра!

Она растерянно смотрела на него, люди вокруг улыбались. Вальтер Гесс, вторая виолончель магдебургского оркестра, не делал секрета из своих намерений. Но она не могла назначить свидание, выкрикивая слова в полный голос посреди зала отлета. Вальтер взмахнул рукой над головой, откинул падающие на лоб волосы…

И вдруг Ули Редстафф, о которой никто никогда не слышал, чтобы он вела себя несдержанно, кричала или даже громко разговаривала, вдруг шагнула вперед.

– Я приду, Вальтер! – крикнула она.

Вальтер Гесс, вторая виолончель магдебургского симфонического, просиял, словно выиграл в конкурсе. Он оглушительно свистнул на весь терминал, еще раз помахал рукой, развернулся и бегом скрылся в воротах.

В четверг через две недели, в полседьмого утра восемьсот пятый не прилетел. Ули стояла в зале прилетов и чувствовала себя глупо первые полчаса. Потом еще час она сидела спиной к табло и делала вид, что никого не ждет. Ули Редстафф, которая никогда не притворялась, усердно делала вид, что не слушает объявления о прилетах.

А потом она обратила внимание на то, как на нее смотрят работники аэропорта. Смущенно, с жалостью, и сразу отводят глаза. Она этого не заслужила! Или заслужила, когда выставила себя на посмешище перед всем аэропортом.

– Фройляйн Редстафф, простите.

Молодой пилот с отменной выправкой не иначе был послан на заклание. Никто не любит сообщать плохие новости. Хороших Ули не ждала. Она была нотариусом, и ей приходилось сообщать людям неприятные известия.

– Не ждите, восемьсот пятый не прилетит.

У нее сердце упало. Не прилетит рейс. Ули слишком хорошо знала, что самолеты разбиваются. На лице пилота было написано именно такое ужасное сожаление, с которым она сама сообщала людям, что их близкие погибли, почили, не оправились после болезни.

Она развернулась и стремительно пошла к выходу. Она не слышала ничего, что говорил этот человек, продолжающий идти за ней. Она не должна была расплакаться раньше, чем дойдет до машины. А лучше – раньше, чем доедет до дома. Или до офиса на Рюгенштрассе. Самое время начать работу пораньше. Восемьсот пятый не прилетит.

Ей навстречу по пустой парковке бежал Вальтер Гесс.

– Ули, простите меня, – он остановился прямо перед ней, запыхавшийся, растрепанный, растерянный, – Я не мог позвонить. Еще одно выступление, в Мюнхене, дополнительное. Рейс перенесли, в Баварии туман и нулевая видимость. Но я не остался, Ули. Виолончель там, а я…

Ули смотрела на него и не могла произнести ни слова. Но она видела, что он очень хотел бы обнять ее, но не решается. Тогда она сделала это сама.

В дверь позвонили. Самди открыл глаза.

Он лежал, уютно откинувшись в кресле, сложив руки на груди крестом, так что кончики пальцев касались плечевых косточек, скрестив вытянутые ноги в щиколотках. Все его приключения, как правило, начинались с того, что кто-то звонил в дверь. Он поправил ремень, натирающий кожу, снял ноги с журнального столика, на котором был раскрыт огромный рукописный гримуар[5], и поднялся. Подтянул шорты.

Перед дверью стоял высокий человек в длинных одеждах. Это было все, что можно было рассмотреть в дверной глазок. Самди открыл дверь, свет упал из-за его спины на посетителя. Черная сутана, белый воротничок. Сияющая улыбка, плеснувшая светом ему в лицо с такой силой, что на миг он был ослеплен. От этого гостя было бесполезно ждать ритуальной фразы, растерянно подумал Самди, и прежде чем он успел сориентироваться, визитер пошел в атаку.

– Мир дому сему, – напористо заявил он.

– Да в общем-то… – растерянно ответил Самди.

– Барон Суббота?

– Он самый, что случилось?

– Позволите войти?

– Да, разумеется, – ничего хорошего это не предвещало.

Самди отступил открыл дверь пошире и посланник просочился в проем с изяществом танцора. Только в тесноте помещения Самди увидел на перевязи фальчион[6]. Оба молча, с пристальным любопытством рассматривали друг друга в полумраке прихожей. Как он сам выглядит, Самди знал, а вот посетитель был достоин внимания. Легкая сутулость, крепкий стан тяжелого фехтовальщика, впалые щеки аскета. Резкое, острое лицо, состоящее из одних углов – скулы, нос, подбородок. Голый череп под форменной шапочкой. Он был смуглым, а глаза темные, как вишни, злое зелье. Только широкая искренняя улыбка делала этого человека неопасным.

– Ринальдо Эспозито, Конгрегация доктрины веры. У меня вам повестка.

Инквизиция. Мало хорошего, судорожно соображал Самди, когда святая инквизиция является по душу барона Субботы.

– Пожалуйста, проходите, – Самди широко повел рукой, – Чаю? Кофе?

– Сто грамм коньяку, с вашего позволения, – обаятельно улыбнулся белоснежными зубами.

– Меч вы можете оставить здесь, – указал Самди на подставку для зонтов.

– Если вы позволите, я возьму его с собой.

– Как вам будет угодно, – Самди поджал уголок рта, это было лишнее, он всего лишь был вежлив.

Он развернулся и пошел в кухню, шлепая босыми ступнями по скрипучим половицам. Эспозито бесшумно следовал за ним.

– Черный ром, – Самди достал из буфета бутылку, – Будете?

– Черный? Конечно, буду!

Легат удобно расположился в кресле, устроил фальчион так же естественно, как часть собственного тела, положил кожаный планшет на низкий столик возле гримуара, глянул было на страницы, заполненные неровными буквами, но барон стремительно взмахнул рукой и книга захлопнулась.

Самди встряхнул бутылку, в жирной толще темного рома на донышке шевельнулось глазное яблоко, посмотрело через стекло наружу.

– Может, вы сами за собой поухаживаете? – осведомился он, ставя бутылку и стакан возле планшета Эспозито.

– С удовольствием, не беспокойтесь.

Ему нужно было собраться с мыслями. Он взял джезву и банку кофейных зерен. Поглядывая через плечо на инквизитора, расположившегося в его кухне, как у себя дома, Самди принялся варить кофе и увлекся, добавляя то одну специю, то другую, нюхая пар, проверяя жар ладонью. Он знал, что инквизитор за ним наблюдает, попивая его собственный ром с глазом.

– Вы так вкусно готовите, можно и мне чашечку?

Самди вздохнул и поставил на стол еще одну чашку.

– Мы можем перейти к цели вашего визита?

– Да, конечно, – он ослепительной улыбки инквизитора у Самди мороз прошел по хребту и заломило рубцы.

– Приступайте, ваше преподобие.

Эспозито отставил чашку и расстегнул пряжку планшета, шумно пролистал страницы.

– Барон Суббота?

– Да.

– Самеди Ленми Леман?

– Да, – Самди поморщился, – Правильно произносить Самди.

– Я запомню, – он широко улыбнулся.

– Будьте так любезны, – пробормотал Самди.

– Доказательства? – каноник оторвал глаза от планшета.

– Вы мне не верите, – не поверил своим ушам Самди.

– Простите, такова процедура, – он развел руками, – Я должен убедиться.

Самди вздохнул и протянул руки. На ладонях открылись пронзительно-синие глаза и уставились на каноника. Он с интересом наклонился, рассматривая их.

– Яд ха-хамеш… – пробормотал он.

– Никогда не видели?

– Не приходилось.

Глаз на левой руке подмигнул ему, Эспозито вздрогнул и разогнулся.

– Это все?

– Да что же вам все мало, преподобный? – с досадой мотнул волосами Самди.

Он провел рукой перед лицом, глаза полыхнули зеленым огнем, по комнате прокатилась жаркая волна, огонь коснулся рук каноника. Он сбил его с рукавов, приласкал пламя голой ладонью и не выказал никаких признаков страха.