— Предпочитаю оставаться в неведении, — ответила она, и ее осанка при этом была еще обиднее слов.

— Мадемуазель, — настаивал я, — вы сказали мне однажды, что никогда больше не станете поспешно судить обо мне.

— Факты осуждают вас, не я, — ответила она. — Я не одного уровня с вами и потому не компетентна судить вас… слава Богу!

Я содрогнулся, хотя солнце грело меня, и в воздухе не было ни малейшего ветерка.

— Уже один раз вы думали так же, — продолжал я после некоторого молчания, — и впоследствии оказалось, что вы ошибались. Это может повториться и теперь.

— Невозможно, — сказала она.

Это уязвило меня.

— Неправда! — вскричал я. — Это возможно! Вы бессердечны, мадемуазель. Я столько сделал за последние три дня, чтобы облегчить ваше положение. И теперь прошу у вас одолжения, которое вам ничего не стоит.

— Ничего не стоит? — медленно повторила она, и ее взор, как и слова, резали меня, точно ножом. — Ничего? По-вашему, мне ничего не стоит терять свое достоинство, говоря с вами? По-вашему, мне ничего не стоит быть здесь, когда каждый взгляд, который вы бросаете на меня, кажется мне оскорблением, ваше дыхание — заразой? Ничего? Нет, это очень много, хотя едва ли вы в состоянии понять это.

Я был на мгновение точно оглушен, и только лицо мое исказилось от нравственной боли. Одно дело чувствовать, что тебя ненавидят и презирают, что место доверия и уважения заняли злоба и отвращение, — и другое дело — слушать эти жестокие и безжалостные слова, изменяться в лице под градом оскорблений, сыплющихся с язвительного женского языка. На минуту я не мог совладать со своим голосом, чтобы ответить ей. Но затем я указал рукой на де Кошфоре.

— Вы любите его? — хриплым голосом спросил я.

Она не отвечала.

— Если любите, то вы позвольте мне высказаться. Скажите «нет», мадемуазель, и я оставлю вас в покое. Но вы будете сожалеть об этом всю свою жизнь!

Лучше было принять такой тон с самого начала. Она тотчас поникла головой, ее взор забегал по сторонам, — мне даже показалось, как будто она сделалась меньше ростом. В один миг от всей ее надменности не осталось и следа.

— Я готова выслушать вас, — пробормотала она.

— В таком случае, с вашего позволения, мы будем продолжать наш путь, — сказал я, спеша воспользоваться своею победой. — Вам нечего бояться. Ваш брат будет следовать за нами.

Я схватил ее лошадь под уздцы и повернул ее мордой вперед; через мгновение мы с мадемуазель ехали рядом по длинной, прямой дороге, расстилавшейся перед нами. На горизонте, там, где дорога достигала вершины холма, я мог видеть указательный столб, резко очерчивавшийся на фоне синего неба.

— Ну, сударь? — сказала мадемуазель. Она вся дрожала, точно от холода.

— Я хочу рассказать вам, мадемуазель, целую историю, — ответил я. — Вам, может быть, покажется, что я начинаю издалека, но в конце концов эта история, наверное, заинтересует вас. Два месяца тому назад в Париже был человек… быть может, это был дурной человек, по крайней мере все его считали таким, — человек, пользовавшийся странною репутацией.

Она вдруг повернулась ко мне, и я мог видеть сквозь маску, как заблестели ее глаза.

— Ах, сударь, увольте меня от этого! — воскликнула она презрительно. — Я это готова принять на веру.

— Очень хорошо, — спокойно ответил я. — Каков бы ни был этот человек, в один прекрасный день, вопреки эдикту, изданному кардиналом, он дрался на дуэли с молодым англичанином. Англичанин пользовался влиянием, человек, о котором я говорю, не имел никакого. Его арестовали, посадили в тюрьму, обреченного на смерть и заставили изо дня в день ожидать казни. Но затем ему сделали предложение: «Отыщи и приведи такого-то человека, стоящего вне закона, — человека, за поимку которого объявлена награда, и ты будешь свободен!»

Я остановился, глубоко вздохнул и затем, глядя не на нее, а куда-то вдаль, продолжал с большими остановками.

— Мадемуазель! Теперь конечно, легко решить, какой путь ему следовало избрать. Трудно даже найти для него оправдание. Но есть одно обстоятельство, которое говорит в его пользу. Дело, ему предложенное, было сопряжено с большими опасностями. Он рисковал при этом жизнью, он знал, что рискует, — и последствия показали, что он был прав. Он мог опоздать; преступника мог захватить кто-нибудь другой; его могли убить; он мог сам умереть, мог… Но что говорить об этом, мадемуазель? Мы знаем, какой путь избрал этот человек. Он избрал худший путь, и его отпустили на слово, доверяя его чести, снабдив на дорогу средствами, — отпустили с условием, чтобы он разыскал преступника и привел его живым или мертвым.

Я снова остановился, все еще не решаясь посмотреть на нее, и после минутного молчания продолжал:

— Вторую половину истории вы до некоторой степени знаете, мадемуазель. Довольно вам будет сказать, что мой герой явился в отдаленную, глухую деревню и здесь с большою опасностью для себя, но, да простит ему Бог, довольно предательским образом, проник в дом своей жертвы. Но с той поры, как он перешагнул этот порог, мужество начало ему изменять. Будь этот дом охраняем мужчинами, он не чувствовал бы таких угрызений совести. Но он застал там лишь двух беззащитных женщин, и повторяю вам, с этой поры ему опротивело дело, для которого он явился туда, которое навязала ему злая судьбина. Тем не менее он не оставлял его. Он дал слово, и если существовали в его роду традиции, которым он никогда не изменял, то это — верность своему лагерю, верность человеку, к которому он поступил на службу. Все же он делал свое дело нехотя, среди тяжких угрызений совести, среди жгучих мук стыда. Но драма мало-помалу, почти вопреки его воле, сама пришла к развязке, и ему пришлось совершить лишь один последний шаг.

Я дрожа посмотрел на мадемуазель. Но она отвернула лицо в сторону, так что я не мог определить, какое впечатление произвели на нее мои слова.

— Не судите меня неправильно, — продолжал я тише. — Не судите неправильно и того, что я скажу теперь вам. Я рассказываю вам не любовную историю, и она не имеет такого приятного конца, какой романисты любят сообщать своим произведениям. Я должен только сказать вам, что этот человек, который почти всю свою Жизнь провел в гостиницах, ресторанах и игорных домах, здесь в первый раз встретил благородную женщину, и просвещенный ее верностью и любовью, понял, что такое вся его жизнь, и каков истинный характер того дела, за которое он взялся. Я думаю… нет, я даже наверное знаю, что это в тысячу раз усугубило страдания, которые он испытывал, когда, наконец, узнал необходимую ему тайну, — узнал от этой же женщины. Этою тайною он овладел при таких обстоятельствах, что, если бы он не чувствовал стыда, то и в аду не нашлось бы для него места. Но в одном отношении эта женщина была несправедлива к нему. Она думала, что, узнав от нее тайну, он тотчас отправился и воспользовался ею. Это неверно. Ее слова еще звучали у него в ушах, когда ему было сообщено, что эта тайна известна уже другим, и если бы он не поспешил предупредить их, г-н де Кошфоре был бы захвачен другими.

Мадемуазель так неожиданно прервала свое продолжительное молчание, что ее лошадь испугалась.

— О, пусть лучше бы так было! — воскликнула она.

— Пусть его захватили бы другие? — переспросил я, теряя свое мнимое самообладание.

— О, да, да! — порывисто продолжала она. — Отчего же вы не сказали мне? Отчего вы не сознались мне даже в тот последний момент? Я… но довольно! Довольно! — жалобным голосом повторила она. — Я уже слышала все! Вы терзаете мое сердце, господин де Беро. Дай Бог, чтобы я имела когда-нибудь силы простить вас.

— Вы не дослушали до гонца, — сказал я.

— Я больше не желаю слушать, — возразила она, тщетно стараясь придать своему голосу твердость. — Зачем? Что могу я сказать, кроме того, что уже мною сказано? Или вы думаете, что я могу вас теперь же простить, — теперь, когда мой брат едет навстречу своей смерти? О, нет, нет! Оставьте меня! Умоляю вас, оставьте меня в покое! Я плохо чувствую себя.