— Да, — отвечал с грустью последний, — потому что я, к сожалению, не могу сомневаться в его помешательстве; это подтверждает постоянно преследующая его мысль о совершившемся убийстве, да есть кроме того и другие симптомы.

Гудвин вздохнул.

— Жаль, — сказал он, — это несчастье сильно подействует на мою дочь; она была такого высокого мнения о таланте больного. Я надеюсь, господа, что вы произведете осмотр с величайшею точностью. — Банкир позволил и приказал слуге провести докторов к постели больного.

Доктор Снафлей был позором науки: она превращалась в его руках в низкую спекуляцию, успех которой он основывал на людских пороках. Его «пустыня» была гробницею, в которую зарывали самые страшные преступления. Но чем больше он успел в искусстве лицемерства, тем он скорее угадывал лицемерство других. Он заглянул под маску, под которой банкир скрывал свое лицо и тотчас же смекнул, что под его расположением к молодому человеку скрывается тайна. Ему стало ясно, что банкиру нужно упрятать его во что бы то ни стало куда-нибудь подальше.

Доктор Снафлей прошел прямо к больному, оставив своего собрата в первой из занимаемых им комнат. Лионель спал томительным, лихорадочным сном и услышав шаги, бросил на доктора дикий и испуганный взгляд, и когда он взял его руку, чтобы пощупать пульс, больной проговорил несколько несвязных слов. Доктор вслушивался в них с напряженным вниманием. «Он вспоминает свое университетское время, он значит проходил университетский курс», — проговорил доктор, но мозг Лионеля вызвал в ту же минуту другие воспоминания.

«Убийца! — закричал он, приподнявшись с подушки, — мой бедный отец убит в северном флигеле». И без того уж бледное лицо мистера Санфлея стало еще бледнее. «Он говорит, очевидно, об этом доме; я знал и без этого, что тут кроется тайна: друзей не отсылают в «пустыню» без важных причин: содержание в ней обходится не дешево, но для людей, знающих больше, чем им следует знать, не жаль, конечно, издержек».

Лионель продолжал бредить по-прежнему о северном флигеле, о лестнице и погребе, но доктор, освоившись с припадками безумия, сумел составить целое из всех этих отрывочных и загадочных слов. Он признавал, что у Лионеля в настоящее время воспаление в мозгу, что его мучит воспоминание о страшном преступлении, которое и вызвало эту болезнь; он понимал все это лучше, нежели бы мог когда-либо понять его собрат, который не допускал и мысли, что Руперт Гудвин способен совершить такое преступление. При помощи привычки находить в человечестве одно только дурное, Санфлей отличался блистательною способностью проникать в самые сокровенные тайны и извлекать из них всевозможные выгоды. Усадив своего собрата у постели больного, он отправился прямо в кабинет банкира и, несмотря на то, что лицо последнего не выдавало чувств, волновавших его, доктор понял их сразу.

— Ну что? — спросил банкир, — есть ли еще надежда на излечение этого несчастного юноши?

Доктор пожал плечами:

— В моей практике еще ни разу не было такой странной болезни, и я нахожу одно только средство к ее излечению.

— Какое же это средство?

— Я сейчас объясню, — отвечал Санфлей, — молодой человек помешался на одной мысли: если ее отстранить, то мозг его придет в нормальное положение. Ваши слуги рассказали ему, вероятно, какую-нибудь страшную сказку о северном флигеле, которая произвела на него глубокое впечатление. По моему мнению, необходимо раскрыть ему неосновательность всей этой истории, произведя при нем полицейский осмотр в погребах флигеля. Если в них действительно совершено убийство, вам как владельцу дома будет приятно раскрыть преступление, если же нет, вы достигнете выздоровления вашего больного.

Во все время этого объяснения Санфлей не спускал глаз с банкира, но последний, пожав презрительно плечами, отвечал насмешливо:

— Я начинаю верить, что доктора заражаются иногда болезнью своего пациента. Неужели вы в самом деле надеетесь, что бессмысленные фантазии больного рассеятся, когда ему докажут всю их неосновательность? Мог ли когда-нибудь голос здравого смысла убедить людей, верующих в привидения, что привидений нет? Нет, он умирает жертвою этих суеверий, существующих только в его больном мозге!

— Так вы не одобряете моего плана?

— Нет, потому что нахожу его вполне неосновательным.

— Хорошо, — сказал доктор, взглянув опять пристально в глаза банкира, — так я принимаю его в мое заведение с условием вознаградить меня как следует за мои попечения.

— Ваши условия?

— Пятьсот фунтов в год.

— Гм, — проворчал банкир, — требуете много.

— Нет, вовсе не много при таком странном случае. — Глаза собеседников встретились, и этого мгновенного взгляда было достаточно, чтобы убедить банкира, что его тайна во власти доктора.

— Я принимаю ваши условия, — сказал он.

Часов в десять вечера Лионель был отвезен в закрытой карете в знаменитую «пустыню» и чтоб избежать всех затруднений этого переезда, доктор счел за лучшее усыпить его крепким, искусственным сном. Понятно, что банкир позаботился выпроводить мистрисс Мельвиль до отправления больного в места его заключения.

Юлия Гудвин не знала ничего о том, что происходило; она лежала на диване в состоянии близком к бесчувствию; она готова была бы умереть, чтоб убежать от воспоминания о преступлении отца. Мистрисс Мельвиль напрасно старалась пробраться в ее комнату; Юлия не отвечала на все ее просьбы.

Банкир наделил вдову щедрою рукой, но несмотря на все его старания, она могла заметить, что в его желании отправить ее как можно поспешнее скрывалось что-то странное: она тотчас подумала, что в делах банкира произошел какой-нибудь неблагоприятный кризис и радовалась втихомолку, что она обеспечена от потерь, которые понесут другие от разорения банкира. Она простилась с ним совершенно довольная, получив от него обещание известить ее тотчас же, как только он устроится с дочерью в Брайтоне.

В одиннадцать часов в Вильмингдонгалльском доме воцарилась глубокая тишина; слуги все улеглись и банкир мог теперь обсудить на свободе свое положение.

«Его довезли, — думал он, — и он там останется, пока я в состоянии платить по условию. Конечно, все это уладилось бы гораздо проще, если бы питье возымело желаемое действие: эта смерть не возбудила бы ни в ком подозрения. Теперь во всяком случае я должен бояться не его, а дочери. Она знает что-то, но что она знает? Не она ли разрушила этот план, ограждавший меня от ответственности? Не сочтет ли она долгом заявить о проступке отца? Это страшные вопросы, но я должен, во что бы то ни стало, узнать истину, я должен видеть дочь». Банкир поднялся вверх к дверям комнаты Юлии, но не получив никакого ответа на неоднократный стук, сказал тихо, но внятно:

— Это я, Юлия, я твой отец и прошу тебя отворить мне.

За дверью послышались легкие шаги и дрожащий голос Юлии.

— Прости меня, отец, — сказала она, — но я слишком больна, чтобы иметь силы говорить сегодня с тобою.

— Но я хочу видеть тебя, Юлия, и узнать, по праву отца, причины твоего странного поведения.

— Сжалься надо мною, отец, — сказала несчастная.

— Отвори, — возразил решительно банкир — или я велю выломать дверь.

Банкир поступал с настойчивостью человека, понимающего, что одно только непоколебимое мужество может отвратить от него неминуемую гибель.

Дверь отворилась, и Гудвин вошел в комнату дочери. Он содрогнулся, увидев ее; это лицо, красотою которого он всегда любовался, выражало в эту минуту глубокое отчаяние; черные волосы Юлии были в беспорядке и губы дрожали, когда глаза ее отвернулись с выражением невольного ужаса от отца прежде так много его любимого.

— Юлия! — воскликнул банкир, — ты должна объяснить мне причины твоего упорного отказа впустить меня.

— Я больна, — отвечала она.

— Так я пошлю за доктором.

— Доктор не поможет, я больна душою более, нежели телом.