В это время он услышал глубокий стон и невольно вздрогнул; но он был храбр и тотчас же оправился. «Этот стон, без сомнения, испустил человек, он, кажется, послышался мне из-за груды каменьев». С этими словами он обошел грот и увидел на другой стороне старика в крестьянской одежде, сидящего на камне, обросшем мхом, и закрывшего лицо руками. Он, казалось, был очень стар, ибо длинные, жидкие и белые как снег волосы падали на худые его плечи. По-видимому, то был садовник, так как грабли и лопата лежали подле него на траве.

Пока Лионель рассматривал этого старика, он снова застонал, но на этот раз сопровождая свой стоп словами: «О, Боже, Боже! — восклицал он, — это ужасно! Могу ли я более переносить это?».

Лионель почувствовал сострадание, он подошел к старику и положил руку на плечо его. Старец обернулся и быстро вскочил на ноги; лицо его было бледно от страха, и он дрожал всем телом.

— Кто вы? — спросил он подавленным голосом. — Кто вы и зачем явились сюда?

— Я чужой, — ответил Лионель. — Я слышал ваши стоны и пришел помочь вам.

— Чужой? — тихо повторил старец, отирая холодный пот со лба. — Чужой? Правда ли это? — Внимательно, почти жадно рассматривал он открытое лицо Лионеля, как будто желал прочитать на нем его мысли. — Да, да, — пробормотал он, — я вижу, вы меня не обманываете; вы чужой в этой ужасной местности. Но я сейчас что-то говорил? Я часто говорю и сам не знаю, что говорю. Я стар, и в голове моей все помрачилось. Я много говорил? Сказал я что-нибудь, отчего застыла бы кровь в ваших жилах и встали бы дыбом волосы на вашей голове?

Лионель с состраданием посмотрел на бедного садовника. Очевидно, то был сумасшедший, терзаемый каким-то ужасный бредом.

— Добрый старец, — кротко сказал он, — вы напрасно так мучаетесь, успокойтесь, вы ничего не говорили особенного.

— Так я ничего не сказал? Но случается, что я говорю странные слова, не имеющие более смысла, чем карканье вороны в полночь. Я очень стар и служу Гудвинам уже семьдесят лет. Руперта Гудвина я носил на руках и отца его я знал еще мальчиком, добрым, веселым мальчиком, не таким мрачным, как нынешний наш владелец. Я им долго и верно служил и они были для меня хорошими господами. Не могу же я теперь на старости лет обратиться против них и предать их? Не правда ли?

— Известно, не можете, — возразил Лионель.

— Нет, нет, это невозможно. Семьдесят лет они меня кормили и я не изменю им, хотя мне теперь и часто кажется, что я должен подавиться их куском хлеба. Но ведь я не смею говорить, не смею более болтать с вами, не то у меня с языка опять сорвутся странные слова; но они ничего не значат, молодой человек, заметьте раз навсегда, что они ничего не значат.

Старый садовник взял свои грабли и лопату и поспешно удалился, оставив Лионеля недоумевать насчет его поведения.

«Он без ума, бедный старец, — подумал Лионель. — Удивляюсь только, что банкир не откажет такому старику и не выдаст ему пожизненной пенсии!»

Лионель продолжал свой путь и вышел из этой таинственной аллеи на открытую площадку, в конце которой стоял господский дом, в котором в прежние времена живало столько благородных владетелей. При виде этого дома он забыл старого умалишенного садовника и только думал об Юлин Гудвин, прекрасные черные глаза которой очаровали его семь дней тому назад.

Войдя в дом, он был принят дворецким, который немедленно провел его в приготовленные ему комнаты. Когда они вошли, дворецкий почтительно спросил его, не прикажет ли он чего и на ответ Лионеля, что ему ничего не нужно, он низко поклонился и вышел. Молодой человек осмотрелся в своем новом жилище, составлявшем разительную противоположность со скромным жилищем, где он оставил свою мать и сестру. Снова мучила его мысль о том, что он играет фальшивую роль как в отношении Руперта Гудвина, так и в отношении матери; и когда прекрасный образ Юлии Гудвин рисовался перед его глазами, его оттеснял образ старого безобразного садовника, пугающий его своими неподвижными глазами.

Виолетта аккуратно являлась на репетиции в Друриленский театр и была восхваляема директором не только за точность, но и скромное поведение, исполненное благородства и так резко отличающееся от шумной болтовни и необузданного смеха многих других актрис театра.

Но Эстер Вобер и ее приятельницы очень дурно обращались с нею. Может быть, они были бы ласковыми, если бы Виолетта была простая, ничем не отличающаяся молодая девушка; но поразительная красота ее возбуждала горькую зависть в сердцах других, и они всевозможными средствами старались сделать театр ей невыносимым. Но это им не удавалось; Виолетта стояла гораздо выше их и ни мало не обращала внимания на их насмешки. Ее поддерживала мысль, что она зарабатывает деньги, которыми может спасти мать свою от нищеты. Наконец настал вечер представления нового балета. Виолетта совершенно освоилась с своей ролью; костюм был приготовлен и ничего не было пощажено, чтоб сделать его вполне великолепным. Она едва узнала себя в зеркале, когда окончила свой туалет и ей надели на золотистые волосы, висящие в длинных локонах, блестящий серебряный диадем. Она отправилась на сцену и была встречена одобрительными словами мистера Мальтраверса. Он посадил ее в золотой волшебный храм, окруженный искусственным огневым дождем и назначенный служить лучшей декорацией последнего акта балета, и, любуясь ею, удалился. Через несколько минут должны были поднять занавес.

Сердце бедной девушки сильно билось, хотя ей нечего было более делать, как неподвижно сидеть в своем храме, она все-таки не могла подавить чувство невольного страха при мысли о том, что столько любопытных взоров обратятся на нее.

Подле храма, среди группы молодых девушек, окружающих пьедестал, стояла Эстер и громко разговаривала.

— Очень мило! — воскликнула она презрительным тоном. — Хорош же вкус у мистера Мальтраверса, если он находит красивой эту незначительную особу. Она такая же «королева красоты», как и наша старая колдунья, выметающая сцену.

Виолетта невольно повернулась в ту сторону, откуда слышала столь лестное для нее замечание и увидела Еврейку. Она была очень хороша в своем блестящем костюме, но лихорадочный блеск глаз и впалые щеки были заметны, несмотря на румяна и разные искусства дамского туалета. Рассматривая несколько секунд черные глаза Еврейки, смутное воспоминание возбудилось в Виолетте. Она где-то видела подобные глаза. Но где и когда, она не могла тотчас объяснить себе. Подняли занавес и глазам Виолетты представилось бесчисленное множество голов, ярко освещенных лампами. Мало-помалу только глаза ее могли различать лица зрителей. Она увидела много прекрасных дам и мужчин с аристократическим видом и множество лорнетов, направленных на нее. Так как сцена эта была довольно продолжительная, она имела достаточно времени осмотреть публику. Но вдруг она побледнела.

В углу оркестра она заметила человека, сидящего скрестив руки на груди и неподвижно смотрящего вперед, в глубоком раздумье. То был Рафаель Станмор. Но вспомнив, что столько взоров обращены на нее, она пересилила свое волнение и осталась неподвижная, как статуя, вперев взор на то лицо, черты которого так часто высказывали ей любовь. Смотря пристально в глаза Рафаеля Станмора, Виолетту поразило их сходство с глазами Эстер Вобер, то сходство, которое до поднятия занавеса так удивило ее.

«Он, без сомнения, тотчас узнал меня, — думала она, забывая, что Рафаель не переменял обычного костюма, а что она была совершенно преобразована. Но вот он очнулся и посмотрел на сцену. Она видела, как при виде ее выразилось на его лице удивление. «Да, он узнал меня, — подумала она, — я вперед знала, что он узнает меня!» Она ожидала, что он оставит свое место и встанет у выхода сцены дожидать ее, но он оставался недвижим на своем месте до окончания спектакля.

Виолетта подумала опять, что он не встал с места до окончания сцены, чтобы не побеспокоить своего соседа. Она поспешила в гардеробную и с лихорадочной торопливостью начала переодеваться. Щеки ее горели и руки дрожали от радостного волнения. Она ожидала, что вот-вот назовут ее имя или принесут ей записку. Но прошло более получаса и ни того, ни другого не были. Виолетта печальная вышла в прихожую к своей матери, приходившей каждый раз за нею. Только вера в любовь Рафаеля Станмора поддерживала ее до сих пор, но теперь она видела, что и эта надежда рушилась. После долгой разлуки он увидел и узнал ее и ничего не сделал, чтобы сблизиться с нею. «Он презирает меня в несчастии, — с горечью подумала она. — Он предлагал только руку дочери богатого капитана, но бедной Виолетты, принужденной зарабатывать себе кусок хлеба на сцене, он и знать не хочет!»