— Уверены ли вы, милостивый государь, что это таинственное завещание не навлечет на мое имя никакого бесчестия? Почему завещатель скрывает свое имя?

— Я даю вам мое честное слово, что вы можете, не колеблясь, принять этот дар: его делает вам женщина, оскорбившая вас и осознавшая на смертной постели свою неправоту. Мысль о возможности загладить ее усладила ей горечь последних минут. Могу вас заверить, что вы можете смело воспользоваться этим небольшим достоянием.

— Если все это так, то я принимаю, — сказала Виолетта, — конечно, если мать моя не против этого.

— О нет, я не противлюсь: лицо этого господина слишком чистосердечно, чтобы не верить его благородному слову. — Герцог поклонился.

— Я только исполняю последнюю волю покойницы, — отвечал он грустно.

— Но я не помню никого, кто бы оскорбил меня, исключая одного человека, который никогда не сознает своих погрешностей.

— Вы не услышите от меня дальнейших разъяснений, — отвечал герцог. — Я радуюсь, находя вас в обществе вашей матушки и, следовательно, вне всякой опасности. Что же касается завещания, то я вполне надеюсь, что вы его примете и простите умершей. Через несколько минут герцог простился с дамами с отрадным убеждением, что дар Эстер достался существу вполне его достойному.

Гарлингсфорд отправился из квартиры Вестфордов прямо в клуб. Он не искал общества, но его тяготило уединение: образ Эстер преследовал его слишком сильно. Желание рассеять неотвязную мысль заставило его возвратиться к прежним привычкам; он прошел в комнату, куда клубные гости собирались читать, и подсел к окну, так как лампы не были еще зажжены. У другого окна сидел господин с газетою в руках: это был Гудвин, приехавший в Лондон, чтобы отыскать в нем дочь. Эти розыски были до сих пор безуспешны, и он приехал в клуб прямо от совещания с полицейским чиновником по этому делу. Вообще все неудачи последнего времени сильно обескуражили Руперта Гудвина. Присутствие герцога заставило его принять привычный вид веселой беззаботности, но это стоило ему немалого труда. Молодой человек взглянул с большим вниманием на бледное лицо и черные глаза банкира, выдававшие важное его происхождение. Это лицо неотвязно вставало перед ним с той самой минуты, когда он открыл портрет, находившийся в медальоне Эстер. Герцог знал отчасти прошедшее банкира; он вспомнил, что он жил несколько лет в Испании, заведуя там отделением банка, и внутренний голос внятно сказал ему, что этот человек похититель прекрасной еврейки из Севильи и бессердечный отец Эстер Вобер. Как ни был банкир углублен в свои думы, он не мог не заметить торжественной важности, которая лежала на лице Гарлингсфорда.

— Вы, кажется, сегодня очень расстроены, любезный герцог, — сказал ему Гудвин.

— Да, я потерял единственную женщину, которую любил и похоронил ее несколько дней тому назад. Не слыхали ли вы когда-нибудь имени Эстер Вобер? Банкир содрогнулся и бледное его лицо стало еще бледнее. Не знавали ли вы этого лица? — продолжал Гарлингсфорд, подавая ему миниатюру Эстер. Гудвин отшатнулся от него с содроганием.

— Это портрет вашей дочери, — произнес Гарлингсфорд торжественным тоном, — дочери, которую вы бросили и которая не прокляла вас на смертном одре только потому, что смерть замиряет земную вражду. Она не произнесла относительно вас ни одного слова любви и прощения, но она рассказала мне всю свою несчастную жизнь. Я презираю вас и только поэтому не зову вас к отчету, но мы незнакомы с этой минуты. Гарлингсфорд надменно отвернулся от Гудвина, но он, так высоко поднимавший голову в великосветском обществе, не нашел возражения на эту обиду. Вся его смелость исчезла, как будто ее и не бывало.

Пустыня доктора Санфлея обладала огромным преимуществом сводить с ума людей, входивших в нее в полном рассудке. Высокие стены окружали пространство, поросшее кустарником, которое носило название сада. В середине его возвышалось четырехугольное здание. Длинный ряд окон без занавесей выходил в этот сад, только ставни закрывали их от солнечного зноя и при малейшем ветре страшно скрипели на ржавых петлях. Это самое помещение доктор Санфлей рекомендовал как очаровательную виллу, зная очень хорошо, что люди, доверяющие ему своих больных, мало интересуются удобствами, необходимыми для последних, и стараются только сжить их с своих рук и потому плохое содержание, неудобное помещение и нездоровый воздух не играют в глазах их никакой роли: чем скорее умирал привезенный больной, тем скорее прекращалась обязанность платить за его содержание. Большая часть людей, за которых Санфлей получал хорошие деньги, были в полном рассудке.

Сначала все эти несчастные вопили, молили, взывали о правосудии, пытались писать, но один Бог видел меру их страданий, и жалобы их слышал их бесчувственный сторож. Глухое отчаяние заменило постепенно эту жгучую скорбь, холодная покорность тому, чего изменить они были не в силах. Разговоров между ними слышалось мало и о чем говорить в этой живой могиле.

Учреждая «пустыню», Санфлей имел в виду создать себе правильную и безобидную жизнь и обеспечить покойную старость; хотя эта цель была давно достигнута, но корысть понуждала продолжать это дело. В этой страшной темнице перебывало много жильцов, но ни один из них не доставил доктору таких огромных выгод, как пациент банкира. Доктор знал хорошо, что Левис Вильтон владеет страшною тайною, от которой зависит вся участь Гудвина, и доктор был уверен, что Гудвин не убил его пациента только потому, что у него не хватило отваги на такой смелый шаг.

Лионель провел первые дни своего пребывания в «пустыне» в совершенном беспамятстве, но доктор Санфлей знал свое дело и лечил его как человека, жизнь которого должна ему доставлять 500 ф. дохода, то есть очень усердно. Это важное обстоятельство доставило Лионелю отдельную комнату и мебель благовиднее, чем у прочих больных. Здоровье молодого человека быстро поправлялось, однако же первая минута сознания была для него, быть может, даже ужаснее той, в которую он узнал об убийстве отца. Когда глаза его, отяжелевшие от долгого беспамятства, остановились на грязных стенах его больничной комнаты, по нему пробежала дрожь отвращения. Он был еще так слаб, что не мог понимать ничего, исключая того, что видит эту комнату еще первый раз в жизни, но мало-помалу мысли его стали приходить в порядок. Он вспомнил о своей изящной комнате в Вильмингдонгалльском доме; это воспоминание вызвало естественно прекрасный образ Юлии и мрачный и злобный образ банкира, а с ним и всю кровавую картину убийства в северном флигеле.

Но где же находился теперь Лионель? Как он попал сюда, в эту грязную комнату? Ему пришло в голову, что его переместили в необитаемую часть Вильмингдонгалльского дома, быть может, в знаменательный северный флигель.

Ставень, откинутый сильным порывом ветра, обнаружил глазам Лионеля такую же пустынную, запущенную местность, какая окружала и северный флигель, и вид этой местности убедил Лионеля, что он находится действительно в северном флигеле. «Он запер меня сюда, — рассуждал Лионель, — где никто не узнает о моем существовании. Меня удивляет то, что он не убил меня, как убил отца, зная, что я во что бы то ни стало отомщу за его смерть».

Но в ту же минуту ему пришло в голову, что он проживал в доме банкира под вымышленным именем; письмо его матери и портрет отца, которых при нем не было, объяснили бы ему, что банкир мог узнать его имя, но Лионель был еще так слаб, что позабыл о них. Он упорно твердил, что если б он выдал свою тайну в беспамятстве, то банкир, разумеется, убил бы его. «Однако же это странно, чрезвычайно как странно, что он заключил меня в те самые комнаты, где погиб мой отец». Лионель содрогнулся, и в памяти его ожили все рассказы о привидениях, водившихся в северном флигеле; он смеялся над ними в прежнее время, но настоящее его болезненное состояние и совершенное уединение заставили его взглянуть на эти рассказы другими глазами.