— Довольно нам будет и одного на сегодняшний день, — возразил я. — Вот что бывает, — презрительно продолжал я, — когда всяких проходимцев делают офицерами. Собаке всегда хочется крови. Погонщик должен хлестать кого-нибудь, если не может хлестать лошадей.

Мы уже достигли деревянного моста, когда я произнес эти слова. Он остановился.

— Хорошо же, — сказал он, кивай головой. — В таком случае я знаю, что мне делать. Сержант, посвети мне. Остальные — марш по квартирам в деревню! Ну, г. шпион, — продолжал он, глядя на меня, — куда вы пойдете, туда и я. Я теперь знаю, как испортить вашу затею!

Я презрительно пожал плечами, и мы втроем — сержант впереди с фонарем в руке, я и лейтенант позади — перешли через луг и миновали калитку, где мадемуазель поцеловала мне руку. Я со смущением спрашивал себя, что такое он задумал, но свет фонаря, освещавший нам дорогу и вместе с тем падавший на его лицо, не открывал мне в этом лице ничего, кроме упорной враждебности. Он прошел до самого конца аллеи, собираясь войти в главную дверь замка, но я увидел на каменной скамье у стены белое платье и направил шаги в ту сторону.

— Мадемуазель! — тихо позвал я. — Это вы?

— Клон? — дрожащим голосом спросила она. — Что с ним?

— Он теперь недоступен для страданий, — мягко ответил я. — Он умер, — да умер, мадемуазель, но умер так, как он сам желал. Утешьтесь, мадемуазель.

Она заглушила рыдание и, прежде чем я успел еще что-нибудь сказать, лейтенант и сержант с фонарем были подле нас. Он грубо поздоровался с мадемуазель. Она с дрожью отвращения посмотрела на него.

— Вы пришли сюда, чтобы и меня бить? — запальчиво сказала она. — Вам недостаточно, что вы убили моего слугу?

— Наоборот, это ваш слуга убил моего капитана, — ответил лейтенант совершенно не тем тоном, как я ожидал. — Если вы лишились вашего слуги, то я лишился своего товарища.

— Капитана Ларолля? — пролепетала она, устремив испуганный взор не на него, а на меня.

Я кивнул головой.

— Как это случилос? — спросила она.

— Клон сбросил капитана… и самого себя в реку, — сказал я.

Она слегка вскрикнула от ужаса и затем умолкла. Но ее губы шевелились, и я думаю, что она молилась за Клона, хотя и была гугеноткой. Меня между тем объял страх. Фонарь, болтавшийся в руке сержанта и бросавший свой дымный свет то на каменную скамью, то на стену дома над нею, где раньше лежала рука мадемуазель, когда бедная девушка, прислушиваясь, сторожа и содрогаясь, сидела одна в темноте, осветил кувшин, наполненный пищей. Рядом с нею, в таком месте и в такой час, он представлял явную улику, и я боялся, чтобы лейтенант и его подчиненный не заметили его. Но через мгновение мне было не до этого. Лейтенант заговорил, и его речь была моим осуждением. У меня защекотало в горле, когда я услышал эти слова, и мой язык прилип к гортани. Я пытался посмотреть на мадемуазель, но не мог.

— Это правда, что капитан наш умер, мадемуазель, — сказал он глухим голосом, — но другие остались живы, и об одном из них я, с вашего позволения, скажу вам несколько слов. Я много слышал в последнее время речей от этого важного господина, вашего друга. Минувшие сутки он то и дело говорил нам: «Вы должны» и «Вы не должны». Сегодня он явился от вас и в очень надменном тоне говорил с нами из-за того, что мы немного постегали вашего немого слугу. Он ругал нас последними словами, и если бы не он, быть может, мой друг был бы еще жив. Но когда он несколько минут тому назад сказал мне, что он рад… рад смерти моего друга… черт!.. я решил в душе, что так или иначе, я расквитаюсь с ним. И я расквитаюсь!

— Что вы этим хотите сказать? — спросила мадемуазель, прерывая его. — Если вы думаете, что можете восстановить меня против этого господина…

— Вот это именно я и хочу сделать. И даже более того…

— Вы понапрасну теряете слова, — возразила она.

— Подождите, подождите, мадемуазель, — ведь вы еще не выслушали меня, — ответил он. — Клянусь вам, что если когда-либо ступал по земле гнусный предатель, презренный шпион и обманщик, то это он. И я сейчас изобличу его. Ваши собственные глаза и уши пусть докажут вам. Я не взыскательный человек, но я не ел бы, не пил, не сидел в обществе этого человека. Скорее я принял бы услугу от самого последнего солдата моего эскадрона, нежели от него!

И с этими словами лейтенант, круто повернувшись на каблуках, плюнул на землю.

Вот когда беда стряслась надо мною, и не было никакого спасения. Сержант разделял нас, так что я не мог ударить лейтенанта. А слов у меня не нашлось. Двадцать раз я думал о том, как я открою свою тайну мадемуазель, что я скажу ей, и как она примет это, но всегда я рассчитывал на то объяснение, как на мой добровольный акт: сам я хотел разоблачить перед нею свою тайну, сказать ей все с глазу на глаз. Но в данном случае разоблачение было вынужденным и имело несчастье произойти при свидетелях. Я стоял теперь немой, уличенный, горя от стыда под ее взором, как… как я и заслуживал.

И тем не менее, если что могло меня ободрить, так это голос мадемуазель, когда она ответила ему.

— Продолжайте, сударь, — спокойно сказала она. — Чем скорее вы кончите, тем лучше.

— Вы не верите мне? — вскричал он. — Да посмотрите на него! Посмотрите на него! Если когда-нибудь стыд…

— Сударь, — отрывисто сказала она, не глядя на меня, — мне самой стыдно за себя.

— Но вы раньше выслушайте меня, — с горячностью возразил лейтенант. — Ведь самое имя, которым он прикрывается, не принадлежит ему. Он вовсе не Барт. Он — Беро, игрок, дуэлист, кутила, который…

Но она опять прервала его.

— Я знаю это, — холодно сказала она. — Я знаю, и если вы больше ничего не можете сообщить мне, так ступайте, сударь! Ступайте, сударь, — продолжала она тоном бесконечного пренебрежения, — и знайте, что теперь вы заслужили мое презрение, как раньше — мое негодование.

Он посмотрел на нее, немного опешив, но с каким-то упрямым торжеством продолжал:

— Нет, я могу еще кое-что сообщить вам. Я забыл, что все, оказанное мною, имеет для вас мало значения. Я забыл, что человек, владеющий шпагой, всегда неотразим для женского сердца. Но я могу еще кое-что рассказать вам. Знаете ли вы, что он находится на службе у кардинала? Знаете ли вы, что он явился сюда с тем же самым поручением, которое и нас привело сюда, — арестовать г. де Кошфоре? Но между тем как мы делаем свое дело открыто, как повелевает нам наша воинская честь, он вкрадывается в ваше доверие, втирается в дружбу мадам, подслушивает у ваших дверей, следит за вами по пятам, стережет каждое ваше движение, в надежде, что вы как-нибудь выдадите себя и вашего брата. Знаете ли вы все это? Знаете ли вы, что вся его дружба — ложь, услуги — ловушки, которыми он старается завлечь вас? А его цель — плата за поимку человека. Деньги за кровь, — понимаете ли вы? Черт возьми! — продолжал лейтенант, указывая на меня пальцем и до того увлеченный гневом, что я невольно сробел перед ним, — вы только что говорили, сударыня, о презрении ко мне, но что же в таком случае вы чувствуете к нему, — что вы должны чувствовать к этому шпиону, предателю, наемному изменнику? И если вы сомневаетесь в моих словах, если вы желаете доказательств, то посмотрите на него. Посмотрите только на него, говорю я!

С полным правом он мог это сказать, потому что я стоял безмолвно, снедаемый отчаянием, злобою и ненавистью. Но мадемуазель не смотрела на меня: она по-прежнему не сводила глаз с лейтенанта.

— Вы кончили? — спросила она.

— Кончил ли я? — пролепетал он с таким видом, как будто он только что упал с неба на землю. — Кончил ли я? Да, если вы верите мне, то я кончил.

— Я не верю, — гордо ответила она. — Если это все, то можете не продолжать, сударь. Я не верю вам!

— Тогда скажите мне! — воскликнул он через секунду, придя в себя от удивления. — Скажите мне следующее: если он не был заодно с нами, с какой же стати мы оставляли его в покое? С какой стати мы позволяли ему жить в этом доме, издеваться над нами, мешать нам, надоедать нам, каждую минуту принимать вашу сторону?