— А вам придется идти к нему, — возвестил он, подавая мне воду.
— Что? К кардиналу? — воскликнул я.
— Да!
— Отлично! — радостно вскричал я и тотчас принялся оправлять свое платье. — Значит, все это время я был к нему несправедлив, — продолжал я. — Да здравствует монсиньор! Многие лета маленькому епископу Люсонскому! Я должен был предвидеть все это!
— Не радуйтесь наперед, — осадил меня тюремщик и затем продолжал: — У меня есть еще кое-что для вас. Ваш знакомый велел передать это вам.
И он подал мне пакет.
— Совершенно верно, — сказал я, глядя прямо в его воровское лицо. — И ты держал это у себя, пока мог, — пока думал, что я буду повешен? Ты посмеешь это отрицать, плут? Оставь, не смей мне лгать! Скажи мне лучше, кто из моих друзей принес это.
Сказать по правде, в те времена у меня было уж не так много друзей, а десять крон, содержавшихся в пакете, говорили об очень стойком и преданном друге, — друге, которым смело можно было гордиться.
Негодяй злорадно усмехнулся.
— Маленький кривой человечек, — сказал он. — Что-то вроде портного.
— Довольно, — сказал я, но на лице моем отразилось разочарование. — Я понимаю! Честный парень, мой должник. Я очень рад, что он вспомнил о своем долге. Но когда я пойду к кардиналу, приятель?
— Через час, — мрачно ответил он.
Несомненно, он рассчитывал на одну из этих крон, но я был слишком старый воробей, чтобы дать ему что-нибудь. Если я вернусь назад, я еще успею купить его услуги; если же нет, то не стоит тратить денег.
Тем не менее, немного времени спустя, когда я шел к дому Ришелье, под таким многочисленным конвоем, что я ничего не видел на улице, кроме солдат, я жалел, что не дал тюремщику денег. В такие моменты, когда все поставлено на карту и горизонт подернут тучами, ум невольно хватается за приметы и старинные суеверия и склонен думать, что крона, данная в одном месте, может помочь в другом, хотя бы последнее находилось на расстоянии ста миль.
Дворец Ришелье в то время еще строился, и нам приказано было подождать на длинной пустой галерее, где работали каменщики. Здесь я простоял битый час, с беспокойством думая о странностях и прихотях великого человека, который тогда правил Францией в качестве генерал-лейтенанта короля, со всеми королевскими полномочиями, и жизнь которого мне однажды удалось спасти, своевременно предупредив его об опасности. Он сделал в свое время кое-что, чтобы отблагодарить меня за эту услугу, да и после того иногда допускал меня к себе запросто, так что мы не были незнакомы друг другу.
Тем не менее, когда дверь, наконец, раскрылась предо мною, и меня введи к кардиналу, мое самообладание подверглось сильному испытанию. Его холодный взор, который скользнул по мне, точно я был не человеком, а какою-то безличною величиною, стальной блеск его глаз заставили похолодеть мое сердце. Комната была почти пуста, пол не покрыт ковром, ни подстилкой. Вокруг лежали в беспорядке куски недоконченной столярной работы. Но этот человек не нуждался ни в каких декорациях. Его худощавое бледное лицо, его блестящие глаза, даже вся его фигура, — хотя он был невысокого роста и уже горбился в плечах, — могли привести в смущение самого смелого. Я смотрел на него и вспоминал тысячу рассказов о его железной воле, холодном сердце, его непогрешимой хитрости. Он поверг брага короля, великолепного герцога Орлеанского, во прах. Лишь за два года перед тем он сокрушил Ла-Рошель, несколько месяцев тому назад он подавил восстание в Лангедоке, и в этом 1630 году на всем юге, который лишился своих привилегий и еще продолжал кипеть недовольством, никто не осмеливался поднять на него руку, — по крайней мере, открыто. В тиши, конечно, ковались тысячи заговоров, тысячи интриг против его жизни и власти, но такова, как мне кажется, судьба всякого великого человека.
Нет поэтому ничего удивительного, что мужество, которым я всегда гордился, мгновенно покинуло меня при виде кардинала, и я напрасно старался придать своему униженному поклону характер развязанности и самообладания, приличествующих старому знакомству.
Быть может, это было к лучшему, потому что этот человек, кажется, совсем не имел сердца. В первую минуту, пока он стоял, глядя на меня и еще ничего не говоря, я считал себя безнадежно погибшим. В его глазах мелькнул огонек жестокого удовольствия, и прежде чем он открыл рот, я знал, что он мне скажет.
— Лучшего примера не может быть, мосье де Беро, — с гадкой улыбкой сказал он, гладя спину кошки, которая вспрыгнула на стол. — Вы старый ослушник и будете превосходным примером. Не думаю, чтобы вами дело ограничилось, но вы послужите для нас залогом более крутых мер.
— Монсиньор сам владеет шпагой, — пролепетал я.
Комната мне показалась темнее, воздух холоднее. Еще никогда в жизни я не был так близок к страху.
— Да? — сказал он с едва заметной улыбкой. — И потому?..
— Не будет относиться слишком строго к проступку бедного дворянина.
— Бедный дворянин пострадает не более, чем богатый, — вкрадчиво ответил он, продолжая гладить кошку. — Можете утешиться этим, мосье де Беро. Это все, что вы можете сказать?
— Я оказал однажды услугу вашей эминенции, — ответил я с отчаянием.
— Вы уже не раз получали свою награду, — возразил он. — И не будь этого, я не призвал бы вас к себе.
— Помилуйте! — воскликнул я, хватаясь за соломинку, которую, казалось, он протягивал мне.
Он цинично засмеялся. Его тонкое лицо, темные усы и седеющие волосы придавали ему необыкновенно насмешливый вид.
— Я не король, — ответил он. Притом, говорят, вы убили в дуэлях не менее шести человек. Заплатите за них королю, по крайней мере, одною жизнью… Больше нам не о чем говорить, мосье де Беро, — холодно закончил он, отворачиваясь и начиная перебирать лежавшие на столе бумаги. — Закон должен быть исполнен.
Я ожидал, что он сейчас подаст лейтенанту знак увести меня, и холодный пот выступил у меня по всей спине. Я уже видел перед собою эшафот, чувствовал на шее петлю. Еще мгновение, и было бы поздно…
— Позвольте просить у вас милости, — с отчаянием пролепетал я. — Позвольте сказать вашей эминенции пару слов наедине.
— Для чего? — спросил он, снова оборачиваясь и устремляя на меня взор, исполненный холодного неудовольствия. — Я знаю вас, ваше прошлое, — все. Это вам не поможет, мой друг.
— Ну, так что ж? — воскликнул я. — Ведь это просьба умирающего, монсиньор.
— Это, положим, правда — задумчиво ответил он.
Но он все еще колебался, и сердце у меня неистово билось. Наконец, он поднял взор на лейтенанта.
— Можете оставить нас, — коротко сказал он, и по его уходе, продолжал: — Ну, в чем дело? Говорите скорее, что вам нужно. А главное — не думайте одурачить меня, мосье де Беро!
Но теперь, когда я добился своего и остался с ним наедине, проницательный взор его глаз до такой степени смутил меня, что я не мог найти слов и как немой стоял перед ним. Должно быть, это польстило ему, потому что его лицо немного утратило свое жесткое выражение.
— Ну? — сказал он опять. — Это все?
— Мой противник не умер, — пробормотал я.
Он презрительно пожал плечами.
— Что же из этого? Неужели только это вы и хотели сказать мне?
— Я однажды спас вашей эминенции жизнь, — жалобно сказал я.
— Допустим, — ответил он своим тонким, резким голосом. — Вы уже упоминали об этом. Но с другой стороны, насколько мне известно, вы сами отняли у нас шесть жизней, мосье де Беро. Вы вели и ведете жизнь буяна, убийцы, игрока, — вы, человек хорошего рода. Стыдитесь! Как же вы можете удивляться, что такая жизнь привела вас к этому? Впрочем, об этом я не желаю больше разговаривать, — коротко добавил он.
— Быть может я еще когда-нибудь спас бы вашей эминенции жизнь! — воскликнул я под каким-то неожиданным наитием.
— Вам что-нибудь известно? — с живостью спросил он, устремляя на меня пристальный взор. — Но что я! — продолжал он, качая головой. — Старые штуки! У меня есть шпионы получше вас, мосье де Беро.
