А Мамай не спал
на Красном Холме
на верблюжьей кошме,
себе на уме.
Грыз хорезмский миндаль,
глядя в темную даль,
и сбегали нукеры,
хоть их прикандаль.
В юрту тенью вскользнул
одноглазый баскак
(в переводе – давитель),
кипчак-весельчак.
Непонятно любил он
с утробным «хе-хе»
что-нибудь отсекать —
ну хоть лапки блохе.
Прятал где-то он,
что ли,
в свои рундуки
груди женские,
руки,
носы
языки?
Хан его не любил,
но поставил оплечь.
«Ну,
что хочешь сегодня кому-то отсечь?»
«Что ты, хан!
Я – хе-хе! —
только скромный слуга.
Я нашел тебе в собственном стане
врага».
«Кто – лазутчик?»
«Нет, хан…
Он – хе-хе! —
твой нукер.
Он дает всем другим
непотребный пример».
«Ну а чем он пример непотребный дает?»
Усмехнулся баскак:
«Тем – хе-хе! – что поет…»
Был Мамай осторожен:
«Я тоже,
бывает,
пою.
Если все запоют —
станет легче в бою.
А красиво поет?»
«Да… пожалуй…»
«Так что?»
«То – хе-хе! – что красиво поет,
да не то.
Эти песни,
нам всем предвещая каюк,
могут наше оружие
выбить из рук…»
«Взять!»
«Он взят…» —
и баскак за аркан его ввел.
«Ты монгол?» – хан спросил.
И ответил он гордо: «Монгол».
Был он молод, но в шрамах.
Как видно, не трус.
Нос приплюснут.
Раскосы глаза —
не урус.
«Пой!» – Мамай приказал,
и запели,
чисты и строги,
на комузе в руках
три воловьих струны.
Голос пел, что война – это горе земли,
что согнулись от крови в степях ковыли
и что, землю чужую топча и губя,
все пришельцы
и топчут
и губят себя.
«Хватит!» – хан оборвал
и со страхом подумал:
«Он прав.
У других матерей их детей отобрав,
я у собственной матери отнял себя…
Разве войско захватчиков —
это семья?»
Но сказал он певцу:
«Был у русских Боян.
Он когда-то их звал своей песней к боям,
ну а ты призываешь к презренной сохе.
Ты предатель, певец…»
И баскак оживился: «Хе-хе…»
Но певец отвечал:
«Был бы проклят Боян,
если б звал он к таким же набежным боям,
если б звал он в улусы монгольские влезть,
попирая обряды и женскую честь.
Сам себя
попирает ослепший народ,
если право судьи всех народов берет.
Я не предал монголов.
Неправда твоя.
Ты предатель народа, Мамай,
а не я…»
У Мамая задергались шеки
и рот.
«Ну и ну…
Значит, разное – хан и народ?»
«Значит, разное…» —
твердо ответил певец,
и баскак с торжеством захехекал —
конец!
Хан сказал:
«Уведи
и язык отсеки.
Слишком длинными стали сейчас языки…»
«Хан, а руки?
Вдруг руки напишут —
как их называют? – стихи…»
«Руки тоже…»
И сразу сменилось «хе-хе»
на «хи-хи».
И вкопали язык
удалого монгола-певца
в куликовскую землю
среди васильков,
чабреца.
Будет время —
поднимется до облаков
урожай
из отрезанных языков!
И звенели
опять, как проклятье слышны,
у Мамая в ушах
три воловьих струны.
И, тайком возмечтав
улизнуть за Урал,
хан вдруг понял,
что завтрашний бой – проиграл.
