Глобус шашкой при обыске рубит солдат,
развалив его
от Кордильер
до Карпат.
А другой
протыкает подушку штыком,
перед обыском перекрестившись тайком.
Циолковский
от горя и от стыда
опускает глаза.
Его руки трясутся.
«Я, Любаша, поверить не мог никогда
в социальные революции…»
Дочь уводят жандармы под крик воронья.
Отступают куда-то все звуки.
Лишь звучит с безнадежностью:
«Верую я
в революцию – только науки…»
Не напрасно в колючках калужских кустов
вы,
свой путь в бесконечность
прокладывающий,
о бессмертии,
прыгая между крестов,
в ухо смерти
кричите на кладбище.
Год четырнадцатый настает.
Крик «ура!»
громыхает фальшиво и низко.
Всем,
готовящим Родины подлинный взлет,
отвратителен взлет шовинизма.
Константин Эдуардович,
градом камней
осыпает вас быдло,
сбивает подножками.
Учениц вы прикрыли крылаткой своей
с молчаливыми львами-застежками.
И под жирное
«Боже, царя храни!»
к строгой башне,
к светящимся безднам
вы сквозь все черносотенные кистени
ввысь уводите девочек в белом.
Каждый мыслящий русский —
он в нации той,
где гордились всегда чистой совестью,
где учили бессмертию
Пушкин,
Толстой, —
а не в нации, где черносотенцы.
Драка страшная.
Бьют между глаз.
Но от всех патриотов нагайки,
целкового
защищает рабочий класс,
словно будущее,
Циолковского.
И бессмертна надежда,
вошедшая в плоть,
колотящаяся под рубашкой:
шар земной
даже бомбой не расколоть,
а не то что какой-нибудь шашкой!
И громадою массы всей,
устремляясь к нездешнему свету,
ветром шапки сбивая с людей,
превращается башня в ракету.
Константин Эдуардович,
в первый полет
вы уходите
с белыми
по ветру бьющими
космами.
Головой пробивали когда-то вы лед,
а, пробив,
оказались в космосе.
И рабочий,
забыв, что под глазом фонарь,
смотрит в небо такое,
какого Россия не знала.
Это взлет человечества.
Это финал
в жизни той,
где не будет финала.
