Унцукульская яма Ты травой заросла, Унцукульская яма, но для Грузии всей – ты подобье подземного храма. В эту яму плененного Гурамишвили, как звезду, что украдена с неба, вдавили. Вот что делают люди, веками копая упрямо для зерна – только ямку. Поэту великому – яму. Остаются от ножек бесчисленных тронов ямы в шаре земном, словно кладбище стонов. А когда засыпают землей эти ямы, чьи-то стоны слышны под землей постоянно. Но бессильны вы, ямокопатели слова, ибо яма забвенья давно вам готова. Если пленников гроздья вы давите в яме, то из ямы выплескивается «Давитиани», Яма может быть черная, смертью пропахшая, но из ямы возносится Чабуа, Дата Туташхиа. Лучше сгнить в яме смерти, зато непритворной, чем прожить в позолоченной яме придворной. Все несчастья поэта — лишь к счастью поэта. Если в яму столкнут, не вершина ли это? Лик героя велик, даже спрятанный в яму, как в раму. Ближе к сердцу земли, если сброшен ты в яму. Гульрипш, Абхазия, 10 октября 1980 Директор хозяйственного магазина Директор хозяйственного магазина, ты влез в итальянские мокасины, склеенные из немецких обоев, таких, что навряд ли достанешь и с боем. На рыжей руке, отдающей мастикою, часы на браслете из платины тикают. Вот как алхимики наши маститы — делают платину из мастики! Директор хозяйственного магазина, ты прешь в «мерседесе» неотразимо. Поставь колпаками к нему самоделки — тобою припрятанные тарелки, японские, с видами Фудзиямы, из тайной твоей подприлавочной ямы. С кассетной нэпмановской Одессой, с аэрофлотскою стюардессой, с усмешкой кривой надо всеми и всем ты катишь надменно на Бони Эм. В квартире твоей стоят, нечитаемые, как мебель души, Пастернак и Цветаева. Зачем же ты отнял их у студента, еще никогда не вдыхавшего «Кента»? В стране Толстого и Достоевского ты вырос в гиганта, торговец стамесками? Будь проклят, алхимик и лжечародей, строитель страдающих очередей! Могли ли представить Рублев и Радищев, что ты на их прахе, подонок, родишься? И разве матросы шли с песней на Зимний, чтоб ты властвовал в хозмагазине? Директор хозяйственного магазина, мастика историю не погасила, не склеил историю спрятанный лак. Ее не зажмешь вместе с взяткой в кулак. И встанет над миром торгашеским, чуждым эпоха с карающим классовым чувством! 10 октября 1980 Киоск звукозаписи Бок о бок с шашлычной, шипящей так сочно, киоск звукозаписи около Сочи. И голос знакомый с хрипинкой несется, и наглая надпись: «В продаже Высоцкий». Володя, ах как тебя вдруг полюбили со стереомагами автомобили! Толкнут прошашлыченным пальцем кассету, и пой, даже если тебя уже нету. Торгаш тебя ставит в игрушечке-«Ладе» со шлюхой, измазанной в шоколаде, и цедит, чтоб не задремать за рулем: «А ну-ка Высоцкого мы крутанем!» Володя, как страшно меж адом и раем крутиться для тех, кого мы презираем! Но, к нашему счастью, магнитофоны не выкрадут наши предсмертные стоны. Ты пел для студентов Москвы и Нью-Йорка, для части планеты, чье имя – «галерка», и ты к приискателям на вертолете спускался и пел у костров на болоте. Ты был полу-Гамлет и полу-Челкаш. Тебя торгаши не отнимут. Ты наш… Тебя хоронили, как будто ты гений. Кто – гений эпохи. Кто – гений мгновений. Ты – бедный наш гений семидесятых, и бедными гениями небогатых. Для нас Окуджава был Чехов с гитарой. Ты – Зощенко песни с есенинкой ярой, и в песнях твоих, раздирающих души, есть что-то от сиплого хрипа Хлопуши! …Киоск звукозаписи около пляжа. Жизнь кончилась. И началась распродажа. Рига, декабрь 1980 |
