Я трогаю тихонько

                               ветку вербную.

В ней гены наших прадедов, наверное,

не прадедов,

                    а дальше —

                                      прапрапра…

Им всем воскреснуть на земле пора.

И все деревья —

                          справа или слева,

как генеалогические древа.

На их ветвях —

                         российские синицы,

а под корой —

                      этруски, ассирийцы.

В движенье соков от корней до кроны

растворены

                   рабы и фараоны.

Потрогаем замшелые коряги,

а нам из них

                    откликнутся варяги.

И партизанка вздрогнула в петле,

когда из виселицы плачущей,

                                               березовой,

раздался крик боярыни Морозовой,

от глаз фашистских спрятанной в стволе…

Я трогаю тихонько

                               ветку вербную.

В себя,

           как в древо поколений,

                                                 верую.

Глаза в себя опустим,

                                   в наши гены.

Мы —

          дети пены.

Когда из моря выползли на сушу,

зачем

         на человеческую душу

мы обменяли плавники и жабры, —

чтоб волшебство огня

                                    раздуть в пожары?!

Ну а зачем вставали с четверенек, —

чтобы грабастать в лапы

                                        больше денег?

Я с каплей крови

                            при порезе пальца

роняю из себя неандертальца,

и он мне шепчет,

                           скрытый в тайном гене:

«Не лучше, если б мы остались в пене?

Мир стал другим.

                             Культуры нахватался.

Откуда же у нас неандертальство?

В руках убийц

                        торчат не голубино

ракет неандертальские дубины».

Из жилки на виске

                               мне шепчет скиф:

«Я был кочевник.

                             Ты – из городских.

Я убивал врагов,

                           но не природу,

а города спускают яды в воду.

Нейтроновое зелье кто-то варит.

Вот варварство!..

                           Я – разве это варвар?»

Я трогаю тихонько

                               ветку вербную,

но мне не лучше.

                           Настроенье скверное.

Неандертальской стукнутый дубиной,

я приползаю за полночь

                                       к любимой.

Промокшую от крови кепку стаскивая,

она меня целует у дверей.

Ее губами

                 Ярославна,

                                   Саския

меня целуют нежно вместе с ней.

Неужто бомба дьявольская сдуру

убьет в ней

                  Беатриче

                                 и Лауру?

И пушкинская искорка во мне

погибнет в страшной будущей войне?

И все деревья —

                          справа или слева,

как генеалогические древа,

сгорят,

           хрипя от жалости и гнева?

Прислушаемся к генам,

                                      в нас толпящимся.

Мы вместе с ними,

                               спотыкаясь,

                                                  тащимся.

Напрасно

                сокровеннейших уроков

мы ждем

              от неких будущих пророков.

Пророки в генах.

                            Говорят пророки,

что мы сейчас —

                           на гибельном пороге.

О человек,

                 не жди проклятых сроков,

когда с твоею кровью

                                   навсегда

мильоны нерасслышанных пророков

уйдут сквозь раны в землю навсегда!

Но и земли не будет…

Однажды Смерть пожаловалась Жизни:

«Меня не любят все… Боятся все…

Давай мы поменяемся ролями:

хотя бы ненадолго – на неделю.

Я стану Жизнью. Смертью станешь ты».

И Смерти было странно: почему

Жизнь сразу, без раздумий, согласилась?

Надела череп-маску на лицо,

под черепом скрывая сто веснушек,

взяла косу, ее проверив пальцем,

и улыбнулась удовлетворенно,

когда на пальце появилась кровь,

и быстрыми шагами удалилась,

глазами в дырки черепа смеясь,

и прокричала издали счастливо:

«Запомни – предложила ты сама».

Смерть стала Жизнью. Натянула кожу

на свой скелет. Надела джинсы, майку,

с которой пела Алла Пугачева.

Приклеив нос, подпудрила его,

достала по знакомству сто веснушек

(хотя, по правде, если сосчитать, —

их было только девяносто девять, —

отсутствовала главная одна)

и, смазав кости, чтобы не стучали,

гигиеничным детским вазелином,

раскачивая бедрами, пошла.

Через неделю состоялась встреча.

Смерть в роли Жизни выглядела Смертью,

измученной, усталой и больной.

Жизнь в роли Смерти выглядела Жизнью —

помолодела, даже расцвела.

Сказала Смерть: «Теперь-то мне понятно,

как, согласившись, ты была хитра.

Меня боялись все, но уважали.

Все уважают смерть, но жизнь – никто.

И знаешь, что я поняла с испугом:

неуваженье к жизни – это жизнь

всех тех, кто сам себя не уважает,

хотя печатью самоуваженья

отмечены их лица, как клеймом.

Ну разве уважают жизнь те люди,

когда ее, единственную, тратят

на собственную жадность, тряпки, деньги,

на жажду власти – хоть ценой убийств!

И сколькие, так сами жизнь испортив,

потом плюются: «Разве это жизнь!»

Хоть и страдала я, но в бытность смертью

я приносила многим облегченье,

надежду на вторую жизнь – иную,

которой – я-то знаю! – в мире нет!

И если люди плачут, видя смерть,

то все-таки ее не проклинают.

Когда я стала жизнью, то меня

все называют на земле «проклятой».

Вздохнула Смерть: «Как страшно жизнью быть».

Вздохнула Жизнь: «Как хорошо быть смертью».

И обе вдруг заплакали, обнявшись,

и было не понять – где Жизнь, где Смерть.