Веревка Хергиани Есть в доме Михаила Хергиани веревка та, что предала его, звеня струной, натянутой на грани добра и зла, всего и ничего. Он только высотою утолялся, но сам себя он высотой не спас, и треск нейлона в скалах итальянских все окна в сванских домиках затряс. Я трогаю лохматины волокон, обманчивых, на вид почти стальных… Как можно верить людям и веревкам с предателинкой, прячущейся в них! И все-таки, мрачнея потаенно, не оскорблю сравненьем никаким случайное предательство нейлона с обдуманным предательством людским. В нас разбивает веру и отвагу холодное, как скалы, сволочье, но к высоте таинственную тягу не разобьет предательство ничье. И струи дождевые в небе мглистом не подведут, надежны и просты, веревками погибших альпинистов протянутые к людям с высоты… Январь 1978 Броня Слава прошлого – в будущей славе, вот и выпало в час роковой быть Великому Моурави в бронепоезде под Москвой. Сквозь пожарища и туманы, трепыхаясь на сквозняках, книга женщины русской – Анны у солдата-грузина в руках. Гимнастерку суровейшей ниткой он заштопал, прилег, покурил, а когда задремалось, то книгой, как историей, сердце прикрыл. И страницы ее защитили от осколка, летевшего в грудь, рядового Мнатобишвили, понадеявшегося вздремнуть. Значит, могут эпохи смыкаться, если сына грузинской земли Антоновская и Саакадзе в сорок первом от смерти спасли. В этой книге – глубокая рана, и она до того глубока, что просвечивают сохранно в ней, спасенные ею, века. Как спасенье, искусство понявший, я скажу, если спросят меня: наши книги – для Родины нашей дополнительная броня. Январь 1978 Прощание с Чаплиным В прощании с Чаплиным — нету прощания с Чарли. Он мерзнет, он голоден — значит, он жив, как вначале, когда от клондайкских морозов, роняя подметки, стучали смешные ботинки чечетку смертельной печали. И, слишком охоч до смешного, солененького, глазами экран протирая до дыр, за тросточку Чаплина, как за соломинку, хватался в крови утопающий мир. Экраны заштопывались. Поколенья сменялись. Зачем они все над измученным Чарли смеялись? Над Гитлером вовремя надо им было убийственным смехом смеяться, — тогда бы не вырос он в фюрера из паяца… И смех над трагедией стал неоплатной виною. Так мало смешного, когда нам смешно несмешное. Смешинки, как будто подлинки, искрились в мильонах сетчаток. Один человек не смеялся над Чарли — сам Чаплин. И Чаплин добился от Чарли ответа: за что нескончаемый черствый смех преследует маленького человека? За то, что он все-таки человек. Я мерз, голодал. На меня и собаки, и танки рычали. Я видел фашизм — я не видел живого Христа. Но если бы не было грустного черного чертика Чарли — я был бы не тот, и эпоха была бы не та. Прощание с Чаплиным — с целой эпохой разлука, и так хорошо, что сейчас никому не смешно. Покинув чужое кино изолгавшихся звуков, уходит он в смерть, как в родное немое кино. Без Чаплина люди немножко уже заскучали, а Чарли остался, и мы подождем, когда со вселенной за Чаплина чокнется Чарли, свой снятый ботинок наполнив клондайкским дождем. Январь 1978 |
