Тому назад,
тому назад
смолою плакал палисад,
смолою плакали кресты
на кладбище от духоты,
и сквозь глазки сучков смола
на стенах дачи потекла.
Вымаливала молний ночь,
чтобы самой себе помочь,
и, ветви к небу возводя,
«Дождя! —
шептала ночь. —
Дождя!..»
Был от жасмина пьян жасмин.
Всю ночь творилось что-то с ним,
и он подглядывал в окно,
где было шорохно,
грешно,
где, чуть мерцая, простыня
сползла с тебя,
сползла с меня,
и от сиянья наших тел
жасмин зажмурился,
вспотел.
Друг друга мы любили так,
что оставалась на устах
жасмина нежная пыльца,
к лицу порхая от лица.
Друг друга мы любили так,
что ты иссякла,
я иссяк, —
лишь по телам
во все концы
блуждали пальцы,
как слепцы.
С твоей груди
моя рука
сняла ночного мотылька.
Я целовал еще, еще
чуть-чуть соленое плечо.
Ты встала,
подошла к окну.
Жасмин отпрянул в глубину.
И, растворясь в ночном нигде,
«К воде… —
шепнула ты. —
К воде…»
Машина прыгнула во мглу,
а там на даче,
на полу,
лежала,
корчась,
простыня
и без тебя,
и без меня.
Была полночная жара,
но был забор
и в нем – дыра.
И та дыра нас завела
в кусты —
владенья соловья.
Друг друга мы любили так,
что весь предгрозием набряк
чуть закачавшийся ивняк,
где раскачался
соловей
и расточался
из ветвей,
поймав грозинки язычком,
но не желая жить молчком
и подчиниться не спеша
шушуканию камыша.
Неправда это,
что у птиц
нет лиц.
Их узнают сады,
леса.
Их лица —
это голоса.
Из всех других узнал бы я
предгрозового соловья.
Быть вечно узнанным певцу
по голосу,
как по лицу!
Он не сдавался облакам,
уже прибравшим ночь к рукам,
и звал,
усевшись на лозу,
себе на перышки грозу.
И грянул выпрошенный гром
на ветви,
озеро
и дом,
где жил когда-то в старину
фельдмаршал Паулюс в плену.
Тому назад,
тому назад
была война,
был Сталинград.
Но память
словно решето.
Фельдмаршал Паулюс —
никто
и для листвы,
и соловья,
и для плотвы,
и сомовья,
и для босого божества,
что в час ночного торжества
в промокшем платье
озорно
со мной вбежало
в озеро!
На нем с мерцанием внутри
от ливня вздулись пузыри,
и заиграла ты волной
то подо мной,
то надо мной.
Не знал я,
где гроза,
где ты.
У вас —
русалочьи хвосты.
И, хворост молний наломав,
гроза плясала на волнах
под сумасшедший пляс плотвы,
и две счастливых головы
плясали,
будто бы под гром
отрубленные топором…
Тому назад,
тому назад
мы вдоль поплыли наугад.
Любовь —
как плаванье в нигде.
Сначала —
шалости в воде.
Но уплотняется вода
так,
что становится тверда.
Порой ползем с таким трудом
по дну,
как будто подо льдом,
а то плывем
с детьми в руках
во всех собравшихся плевках!
Все водяные заодно
прилежно тянут нас на дно,
и призрак
в цейсовский бинокль
глядит
на судороги ног.
Теперь, наверно, не к добру
забили прежнюю дыру.
Какой проклятый реваншист
мстит
за художественный свист?
Неужто призраки опять
на горло будут наступать,
пытаясь всех, кто жив-здоров,
отгородить от соловьев?
Неужто мир себя испел
и вместе с голосом истлел
под равнодушною травой
тот соловей предгрозовой?!
И мир не тот,
и мы не те
в бессоловьиной темноте.
Но, если снова духота,
спой, соловьеныш:
хоть с креста
на кладбище,
где вновь смола
с крестов от зноя поползла.
Пробей в полночную жару
в заборе голосом дыру!
А как прекрасен стал бы мир,
где все заборы —
лишь из дыр!
Спой, соловьеныш, —
подпою,
как подобает соловью,
как пел неназванный мой брат
тому назад,
тому назад…
