«Люблю забыть, что я поэт…» Люблю забыть, что я поэт, и быть собой, но безымянно, как часть лесов или полей, часть улицы и океана. Меня со мною не свели старанья всех на свете своден. Чужие – больше, чем свои, — люблю стихи, и тем свободен. Поэт не в том, чтобы воспеть себя, на прочих огрызаясь, а в том, чтоб даже не успеть понять, что это значит – зависть. Во всех, кто лезет ввысь, – гнильцо. Бессилье в этом, а не сила — толпе подсовывать лицо, чтоб всех от счастья подкосило. Лжив узнавания уют. Эпохи сила основная не в тех, кого все узнают, а в тех, кого еще узнают. Сентябрь 1979 «Поэты стихов не бросают…» Поэты стихов не бросают — стихи бросают поэтов — когда они враз обрезают по трусости парус под ветром. А те, кто в обнимку заспались с рецензийной жалкой копилкой, давно подпилили свой парус чужой маникюрною пилкой. Не сто ят в стихах своих точек и авторских инициалов предатели собственных строчек и собственных идеалов. Напрасно какое-то тело из вялого белого сала в сплошных завереньях вспотело, что эти стихи написало. Обрезанный парус – не знамя. Нет бывших заслуг в нашем деле. А самое страшное с нами, когда ремеслом овладели. Заболтанность хуже молчанья. Кончаются взлеты паденьем. Болтливое измельчанье становится перерожденьем. Отплевываясь от сосок, стихи объявляют вам войны. Так дети лишают отцовства отцов, что детей недостойны. И кто из нас что-нибудь значит, став трусом, трухою, мякиной? А наши стихи не заплачут над нашей, им чуждой, могилой. 8–9 октября 1979 «Есть прямота…» Есть прямота, как будто кривота. Она внутри самой себя горбата. Жизнь перед ней безвинно виновата за то, что так рисунком не проста. Побойтесь жизнь спрямлять, не понимая, что можно выпрямлением согнуть, что иногда в истории прямая меж точками двумя — длиннейший путь. 9—10 октября 1979 Прощание с фильмом
Над Угрой на рыжих склонах рев мосфильмовских машин. На деревьях оголенных — девственный пушок вершин. А художник ловкой кистью старит свежие кресты и нейлоновые листья нацепляет на кусты. Снег идет. Мы все пропали. Но весенне дышит высь, будто листья не опали, а еще не родились. И туман с реки наносит грусть, с которой не усну, потому что эта осень так похожа на весну. Фильм уже почти закончен. Это радость и беда. Ну а вдруг он сам захочет не кончаться никогда? Декорации сжигают. Дым большой. Конец «кину». Но заранее сжимает ностальгия по нему. Не уходит что-то с дымом, не кончается с концом. Расставанье наше с гримом пострашнее, чем с лицом. Как предчувствует забытость наша башня у реки! Складывается «небритость» в спичечные коробки. Было горько – будет горше без ругни и без грызни… Дай мне, девочка-гримерша, из пипетки две слезы! Осветитель, милый «светик», что взгрустнулось невзначай? Как он сладок – напоследок экспедиционный чай. Нежно-хмурая погода. Теплый цвет у туч тугих. Дорога мне несвобода от себя и от других. Мне нисколько не мешает то, что жизнь меня вовсю унижает, возвышает или держит на весу. В жизни я не знал безлюбья. Не такой уж я злодей, если любят меня люди, если я люблю людей. Все они во мне остались, постепенно стали мной. Ничего, что мне достались все они такой ценой. Их обидами убитый, от людей я не бежал. Если я кого обидел — ненарочно обижал. Я скажу без всякой позы, без какого бы вранья, что не сосны, не березы — люди – Родина моя. Октябрь 1979 «К письму забытому притронься…» К письму забытому притронься, и снова вырвется из букв: «А может, мы еще притремся?» — как перед будущим испуг. Так тяжела людей притирка — трещат, ломаются борта. Когда борьба почти притихла, не верь, что кончена борьба. Как встать над личным интересом, как, уступая, не стареть и как друг к другу притереться, но лиц друг друга не стереть? Притремся, друг, притремся, милый, чтоб врозь не съела нас беда, пока к земле внутри могилы мы не притремся навсегда. Октябрь 1979 |
