А первый День поэзии —

                                        он был

в том перевальном,

                               пятьдесят четвертом,

когда на смену словесам затертым

слова живые встали из могил,

а новые великие слова

ходить учились,

                          но едва-едва.

Тот не взлетел,

                        кто по полу не ползал,

и новые слова,

                       в кости тонки,

себе носы расквашивали об земь,

но вдруг взлетели,

                              сбросив «ползунки»…

Был праздник тот придуман Луговским.

Хвала тебе,

                  красавец-бровеносец!

Поэзия,

            на приступ улиц бросясь,

их размывала шквалом колдовским.

Кто временем рожден – рождает время.

Цветы,

           летя,

                   хлестали по лицу,

и магазины книжные ревели:

«На у-ли-цу!»

Я помню, в магазине книжном Симонова

сквозь двери люди перли напролом,

и редкими в то время мокасинами

он, растерявшись,

                             хрупанул стеклом.

А что у меня было, кроме глотки?

Но молодость не ставилась в вину,

и я тычком луконинского локтя

был брошен и в эпоху,

                                    и в страну.

А из толпы,

                   совсем неприрученно,

зрачками азиатскими кося,

смотрели с любопытством татарчонка

безвестной Ахмадулиной глаза.

Когда и нам поставят люди

                                            памятники,

пусть не считают,

что мы были паиньки.

В далекую дофирсовскую эру

читали мы

                 и площади,

                                    и скверу.

Еще не поклонялись Глазунову,

а ждали слова —

                           слова грозового.

Карандаши ломались о листочки —

студенты,

                вчетвером ловя слова,

записывали с голоса по строчке,

и по России шла гулять строфа.

Происходило чудо оживанья

доверия,

              рожденного строкой.

Поэзию рождает ожиданье

поэзии —

               народом

                            и страной.

На улице Перси Биши Шелли

все здания серые похорошели.

В Озерной Школе промокших пеленок

родился ребенок.

Подошвы свои отскребите от грязи

                                               и погасите ваш «Винстон».

Этаж материнства.

Рождается в женщине мать

                                  и страданьем своим наслаждается.

Рождается сын – с ним отец его тоже рождается.

И все возрождается под небесами:

и спичек мильоны

                             становятся снова лесами.

Снег русский на Бормус летит,

                                   превращаясь в английские ливни,

и белые пятнышки трубок «Данхилл»

                                                        превращаются снова

                                                            в слоновые бивни.

Бифштексы срастаются снова в коров.

                              Наполняются рек пересохшие устья.

Из банок с гусиным паштетом

                                 летят в облака возрожденные гуси.

В «Конкорде» домой возвращается мост,

                                      что в Америку продан на вынос.

Замшелые камни моста в первом классе сидят

                                                      и пьют себе «Гиннес».

И все это сделал наш сын —

                              наше чудо с морщинистым личиком.

Он мост между мной и тобой.

Никому не удастся

                               его разобрать по кирпичикам!

Он требует грудь.

                                         Аппетит у него жесточайший.

Он между народами нашими

                                              мостик хрупчайший,

                                                                       тончайший.

Любимая, дай ему двигаться,

                                               не пеленай его туго!

О, если бы все народы,

                                     как мы, любили друг друга!

Но почему они сморщены —

                                             новорожденные дети?

Они заранее морщатся

                                     от гадостей всяких на свете.

А корреспондент в палате

                                          уже с авторучкою тычется

и между ребенком и грудью

                                     вставляет вопрос политический.

Не троньте этаж материнства

                                                и мальчика моего.

Не портите

                  матери

                             молоко!

Не дам я в обиду сына,

                                     из матери яростно пьющего,

завернутого, как в пеленки,

                                 в страницы Шекспира и Пушкина.

Потомок ирландских разбойников,

                                           сибирских крестьян-бедолаг,

завернут он в Джолли Роджер

                                         и в парус байкальских бродяг.

Я вижу индуса в прихожей

                                 со странным рулоном под мышкой.

Развертывает.

                       Это коврик.

                                          Встает на колени с одышкой.

И шепчет он, сняв ботинки,

                                             застенчивый нелюдим,

молитву за сына, который

                                          родился рядом с моим.

И чтоб не случилась английская

                                                     и русская Хиросима,

да будет земля всей планеты

                                          ковром для молитвы за сына!

На этаже материнства

                                    крик торжествующий взвился —

крик англо-русского чуда

                                      в руках медсестры мисс Вилсон.

Голого, словно истина,

                                     поднял нашего сына

Бог в белом халате, скрытый

                                               под именем доктора Сида.

Мы мало живем на свете.

                                        Как минимум надо лет триста!

О, если б решалось все в мире

                                                 на этаже материнства!