Мой сын курлычет песенку свою,
подобную журчащей птичьей речи,
и я боюсь, что вдруг на чьи-то плечи
я с плеч моих страдания свалю.
Боюсь, что на других свалю вину
за всю игру людьми или словами.
Боюсь, что на других свалю войну,
висящую у нас над головами.
Когда мы трусим в чью-то шкуру влезть,
с несчастьями других играя в прятки,
в семейном личном счастье что-то есть
от ловконько подсунутой нам взятки.
Да будь я из блаженно всеблагих,
да будь я и великий-превеликий,
не заслужил я подлых привилегий
не мучиться – хотя бы за других.
Конечно, мне хотелось бы всех благ,
конечно, мне хотелось бы почета,
но думаю порой – какого черта
напрашиваться мне на этот блат?
Спасайтесь от позора не страдать,
не помогать, не думать, не бороться.
Сомнительна такая благодать —
к несчастию, на счастье напороться.
И если чересчур мне хорошо,
все сделаю, чтоб стало мне похуже,
чтобы, пронзив, мороз пошел по коже,
когда ласкают слишком горячо.
Нарочное придумыванье бед
чужие беды, впрочем, не оплатит.
Всегда, когда своих страданий нет,
чтоб не тупеть, чужих страданий хватит.
2 июня 1979
Появились евтушенковеды,
создали свой крошечный союз.
В этом никакой моей победы.
Я совсем невесело смеюсь.
Я поэт. Немножко даже критик
и прозаик без пяти минут.
Предлагают, что ни говорите,
даже завершить Литинститут.
Я фотографирую. Со вспышкой.
В главной роли снялся в синема.
Думал ли об этом я мальчишкой
на далекой станции Зима?
Говорят вокруг: он работяга.
То он про Нью-Йорк, то про Алтай.
Успокойтесь, право, ради бога:
я – замаскированный лентяй.
Вкалывал я, сам себе мешая,
и мозги свихнул я набекрень.
Наша подозрительно большая
работоспособность – это лень.
Дело не в писательской мозоли
на затекшем пальце и заду.
Есть в нас леность мысли, леность боли —
даже сострадаем на ходу.
От своих пустых трудов как в мыле,
яростно рифмуют кое-как
лодыри отечественной мысли
с напряженным видом работяг.
Если стих короткий удлинился
и в поэму рыхлую разбух,
это значит, что поэт ленился,
вроде бы работая за двух.
Не от этой ли духовной лени
на страницах, внешне боевых,
что-то многовато оживленья,
что-то мало попросту живых.
Нам писать не лень. Нам лень подумать.
Лень взорвать наш собственный покой.
Лень глаза смущенные потупить
перед нашей стыдною строкой.
А потом приходят к нам преступно
среди прочих пошлых дешевизн
лень простого честного поступка,
пальцем для других нешевелизм.
Вечность шепчет: поленись, помедли
оскорбить меня стихом своим.
Может быть, главнейшее в поэте —
это – ненаписанное им.
Классики в бессмертье не ломились, —
шло оно за ними, словно тень.
Классики по-своему ленились, —
плохо написать им было лень.
4 июня 1979
Кто вяжущей липкой рутины —
заботливые отцы?
Дизайнеры паутины,
возвышенные творцы.
Любой паутинный дизайнер
в паучьей своей глубине
считает, что даже дерзает,
когда он висит на слюне.
Дизайнеры паутины
гордятся созданьем своей
почти невесомой картины,
опутывающей людей.
Особого творчества муки —
рожать из себя эту нить,
чтоб нам паутиною руки
как можно красивей скрутить.
Но есть и ошибка паучья.
Дизайнеры так себе врут:
«Чем жертву изящней помучу,
тем больше оценят мой труд…»
Но как с угасающим взором
такой возжелать красоты
и как восхищаться узором,
в котором запутался ты?
5 июня 1979
Я вижу с отвращением насквозь
вас, розовое племя наслажденцев,
цинически играющих в младенцев…
А время? Время сжалится авось.
Я не желаю вам несчастных детств,
но в зрелости побойтесь погремушек
и слишком уж беспечных потягушек
с убогим восклицаньем: «Наслаждец!»
В истории давно и след простыл
тех, кто искали только наслажденья.
Оказывает вечность снисхожденье
лишь тем, кто снисхожденья не просил.
5 июня 1979
