«Когда я вижу мелкого мерзавца…» Когда я вижу мелкого мерзавца во всей нудьбе, таким, какой он есть, то ненавистью скушно мне терзаться. Она – им не заслуженная лесть. Быть может, это даже и бесчестно, но ненависть куда-то из меня почти катастрофически исчезла, себя презреньем грустно заменя. И где они – достойные предметы для ненависти? Где тот человек, в котором зла всемирного приметы, а не сплошной духовный жалкий ЖЭК? Мерзавцы все скушней, все деловитей, все недостойней Страшного суда. Я так хочу кого-то ненавидеть, что ненавидеть начал сам себя. 23 июня 1979 Сгущенка Мечты о сладком – детства горькие мечты среди безрадостной, бессладостной Москвы. Я бредил тортами, грильяжем и халвой, и сахар сыпал в глотку ложкой суповой. Конфеты «Мишка» мне во сне просились в рот. Вот почему так любит Шишкина народ. Я пачку «Норда» с краю ловко надрывал и рассыпные папиросы продавал, но в сорок пятом, в День Победы, у Кремля их раздавал, в толпе давая кругаля. И видел я: у инвалидов, у солдат мои салютинки, светясь, в зубах сидят. Американец «Кэмел» выдернул из губ и взял мой «гвоздик» с уваженьем: «Вери гуд!» Он жвачку дал мне и обертку открутил. А я подумал, что конфета. Проглотил. И мир казался мне ирисочной горой над белым озером сгущенки даровой. Я отоварился сгущенкой как-то раз. Ее я вылил из бидона в медный таз, и огольцы, что и не видели коров, хлебали ложками ее со всех краев. На демонстрацию наутро шли мы все, боясь попасться карамели, монпансье. Мы поднимали пионерские флажки, а от сгущенки этой слиплись все кишки. Так мне урок дала пожизненный Москва, что сладость может быть пожизненно мерзка. С тех пор, как тонкостями кто-то ни тоньшит, меня от сладенькой поэзии тошнит… 23 июня 1979 «Над той рекой…» Над той рекой, прекрасной и пугающей, у скал и у деревьев — у всего — был цвет какой-то предостерегающий, хотя и непонятно – от чего. Но не помогут предостережения тому, кто перед выбором дорог, поцеловав прощально свою женщину, от страха сам себя предостерег… 23 июня 1979 «В киношке или на спектакле…» В киношке или на спектакле все любим плакать мы — не так ли? — за те же денежки. Смотря чувствительные драмы, слез проливаем полведра мы, добры, как дедушки. Болезни чьи-то и уродства в нас пробуждают благородство — нам так приятственно. Чужим страданьем умилиться, словно пивком опохмелиться, — весьма прохладственно. С каким-то тайным сладострастьем, следя за чьим-нибудь несчастьем, мы жадно охаем. Та – погибает от чахотки. Тот – замерзает на Чукотке. А мы живехоньки! И в чтенье книг такая подлость, когда блаженно преисполнясь сентиментальностью, вдали от горя, очень кстати, ты, зрительствующий читатель, утешен дальностью. А ты скажи чужому горю: «Возьми мою путевку к морю, а я побрызгаюсь хотя бы в банной шайке вволю…» Вступать боишься с горем в долю, боишься близости? Лжесостраданье – не геройство. Его комфорт имеет свойство быть усыпительным. Трусливо это и жестоко быть в так жестокой жизни – только слезливым зрителем. 23 июня 1979 «Шершавая, как избушка…» Шершавая, как избушка на ощупь, когда ни зги, мне нравишься ты, горбушка, за то, что бока жестки. Меня калачом не заманишь и царственным телом сдоб. Другим оставляю мякиш. Горбушку себе загреб. Хочу, чтоб всегда ощущалась среди кренделей-пустяков горбушечная шершавость у книжки моих стихов. 23 июня 1979 |
