Ну-ну, — сказал Борис. — Что еще? За неделю до твоего приезда у одного из местных “поехала крыша”. Совсем сошел с катушек. Пытался застрелить из ружья свою семью и, в конце концов, пустил заряд дроби прямо себе в голову. Его жена утверждает, что ее муж сошел с ума из-за того, что слишком много общался с психами. Говорят, в Институте самая большая психиатрическая больница в Европе, если не в мире. Правда, это нигде не афишируется. Короче, ничего конкретного, — сказал Борис. Я тебе рассказал о том, что знаю сам, — ответил Роджер. — Стоит ли в это лезть? Большей частью все это выдумки твоих мнительных соотечественников из числа обслуги Института. А я и не лезу, Просто так — интересуюсь. Ищу сюжет для своей новой книги. А то роман как-то не вырисовывается. Мне уже тридцать шесть лет, возраст более чем зрелый. Пора бы уже написать какую-нибудь нетленку, дабы увековечить доброе имя Ласалей. Ведь через лет сто о моих репортажах никто и не вспомнит.
Борис задумался. И действительно, сколько раз он пробовал написать что-нибудь серьезное — все впустую. Написав страниц тридцать-сорок, Борис быстро терял к этому интерес, и несостоявшийся роман отправлялся в стол, где ему и суждено было истлеть от времени. Жестокость, кровь и грязь воины казалась Борису более реальными, чем спокойный размеренный быт мирной жизни. Писать о мелких и суетных страстишках добропорядочных и законопослушных граждан, живущих вдали от взрывов и бомбежек, вдали от массовых расстрелов и газовых камер ему казалось скучным и глупым занятием.
А ведь ты псих, фратер, думал про себя Борис. Война и тебя доконала. Ведь ни о чем, кроме этой крови и грязи ты писать не можешь. Война въелась в тебя как ржа в железо и никакой водкой ее из себя не вытравишь. Такая жизнь противоестественна для человека, но и тебя без очередной порции адреналина начинает трясти, как наркомана во время “ломки”. И не живется тебе спокойно и не пишется о том, как Он любил Ее и Она любила Его, но была Ему неверна со всеми подряд. О том, как Он страдал и о том, как страдала Она. И о Ее метаниях от мужчине к мужчине, из постели в постель. Это читали и говорили бы “как это проникновенно”, потом поставили бы по этой книге фильм, а по этому фильму учили бы жить своих детей. Маразм! Может, ты и псих, Борис, но и остальные не лучше. Среди братии кинематографистов бытует такая шутка: “Для того, чтобы получить “Оскара”, надо снять фильм о безногом, слепом негре-иудее, транссексуале, нашедшем смысл мироздания между двумя половинками “гамбургера”. Эх! Написать бы роман о чистой светлой любви. Но как писать о том, чего не знал и не знаешь. А если и знал, то это было так давно, что успел все уже забыть. Несколько раз Борис садился за очередное литературное творение и несколько раз ловил себя на том, что пишет о самом себе. Имена у его героев были разные, внешность тоже, а место действия очень походило на родной Орбинск. Все как у Микки Спиллейна, американского детективного романиста. Главный герой, приезжает в родной город, где он давно не был, и тут с ним происходит… Вот тут у Бориса все стопорилось. Он просто не мог себе представить, что еще может произойти с его героем в мирное время в городе подобному Орбинску. Разве что с крыши на голову упадет кирпич. Может, плюнуть на все и писать так, как пишется, — размышлял Борис. — Писал же Ремарк о себе, и ничего. Каждый его герой нес в себе отпечаток его самого. Творческий человек должен пропускать все через призму собственного «Я». А иначе получится сухой бухгалтерский отчет. К тому же Ремарк не боялся повторяться. Но он писал о том, о чем знал не понаслышке. А что я знаю об обыкновенной жизни кроме праздного времяпровождения в барах да съема любвеобильных девиц в злачных местах. Но если я не могу писать об этом, значит, и эту жизнь я знаю плохо.
— Кстати, — прервал его размышления Роджер, — я думаю, МОССАД удовлетворит твое любопытство лучше, нежели отставной морпех.
Борис посмотрел через плечо, куда кивнул бармен. В бар входило генетическое недоумение под названием Изаксон. Никакой вековой печали в его глазах, свойственной потомкам Моисея не наблюдалось. Наоборот, они светились изнутри каким-то явно нездоровым весельем. На Бориса он налетел с очередным анекдотом:
Продают рыбу, живую, в бочке. Абрам спрашивает:
— А у вас рыба свежая?
— Ты чито, не видишь, она живая? — говорит ему продавец.
Абрам говорит:
— У меня Сара тоже живая, но не свежая.
Белокурый ангел разразился похабным плотоядным хохотом, Роджер выдавил из себя пару смешков, Борис даже не улыбнулся.
— Не смешно, — сказал он Фридриху, — старо, как моя жизнь. Лучше скажи мне, юный собиратель древностей, что ты знаешь об Институте?
— Об Институте? Чего там знать! Грибы, собаки, психи. Муть! Тоже мне: дом Эшеров, ха-ха. Жидо-массонское логово.
— А почему жидо-массонское? — недоумевая, спросил Борис.
— Книжки читать надо, — с чувством превосходства ответил Фридрих, — по большей части исторические. А история, как известно, говорит, что если где-то творится что-то непонятное, то в этом замешан Кац, Рабинович или Вайсберг.
Мир определенно сошел с ума, подумал Борис, самый ярый антисемит — еврей. Хотя этим сегодня вряд ли кого-то удивишь. Он повернулся назад и оглядел бар. Те же лица, что и вчера, и на них тоже выражение скуки. Интересно, — думал Борис, — у меня такое же выражение или нет? Хотя я то чем лучше? Скучающий журналист эпохи буржуазного застоя. А какого черта, собственно говоря, я скучаю. В конце концов, журналист должен проверять все версии. Есть повод взглянуть на восьмое чудо света под названием Институт, тем паче я его еще ни разу не видел.
Борис достал из кармана деньги и положил их на стойку.
— Ну, фратер, до встречи, — сказал он Роджеру. — Труба зовет.
— Далеко собрался? — бармен подозрительно взглянул на Бориса.
— Возникла кое-какая идея. Да и мне необходимо развеяться.
— Удачи. Только не нарывайся на неприятности — напутствовал его Роджер.
— Неприятности — мое второе имя, — задорно ответил Борис. — Но я буду осторожен.
Махнув на прощание рукой, он вышел из бара. Перед баром стояли несколько такси. Когда-то по городу таксовали старенькие раздолбанные “Волги”. Покрышки на них были настолько лысыми, что рисунок протектора уже был практически неразличим, а бампер обычно подвязывался проволокой. При езде они так скрипели и дребезжали, что казалось, вот-вот рассыпятся на ближайшем повороте. Теперь же возле бара стояли три сверкающих, ухоженных “мерседеса” с шашечками на желтых боках. Ну, чем не Европа? — подумал Борис. — Катаемся на “мерседесах”, колбасы дешевой завались — все довольны, “ешь ананасы, рябчиков жуй”.
Водитель такси соответствовал. За рулем сидел, как будто только что из Гарлема, иссине-лиловый негр. Похоже, он один чувствовал себя в этой духовке нормально. Борис даже не удивился. Вот тебе и интернационал, подумал он, пролетарии всех стран в действии.
— Куда едем, фратер? — осведомился таксист на довольно понятном местном диалекте.
— В палату номер шесть, — ответил Борис. — И пояснил в ответ на удивленно-вопросительный взгляд шофера. — В Институт.
Водитель еще более недоуменно пожал плечами, и такси тронулось с места.
Институт располагался километров в десяти от города. Шофер предупредил, что больше пяти минут он ждать не будет. Если Борис вздумает задержаться, то обратно ему придется идти пешком. Таксист заметно нервничал, и по всему было видно, что ехать к Институту ему не хотелось. Борис его успокоил, сказал, что ждать ему не придется. Черт с ним! — решил про себя он, — Обратно доберусь как-нибудь сам. Всю дорогу таксист посматривал в зеркало заднего вида, но Борис не заметил ничего подозрительного. Правда некоторое время от бара за ними следовала одна машина, но как только такси выехало за пределы города, ее пропал и след.
Здание Института представляло собой сверкающий зеркальными стеклами небоскреб, ввинченный в небо на добрые семьсот метров. Несмотря на размеры, оно поражало своей кажущейся легкостью, почти воздушностью. Серый бетонный забор вокруг него выглядел казенным солдатским ремнем, опоясанным вокруг элегантного фрака. Надпись на нем на четырех языках гласила: “Вход только по специальным пропускам ООН”. Единственный проход к Институту лежал через контрольно-пропускной пункт, охраняемый солдатами в камуфляжной форме. Один из них с нашивками капрала и шевроном Международного дивизиона на рукаве подошел к Борису.
