— О, господи! — вдруг сказал комиссар.

Сверкнула уже знакомая Борису зеленая вспышка, оборванной струной докатился шелестящий звук. Комиссар повернул к Борису неестественно бледное лицо. Он хотел что-то сказать.

И ТУТ ПРИШЕЛ СТРАХ.

Он накатил удушливой волной и обрушился на них подобно огромному, всесокрушающему тарану. Это был не просто страх, это был УЖАС с большой буквы. Страх распирал их изнутри и накатывал на них со всех сторон. Если бы страх можно было измерить по двенадцатибальной шкале, то этот СТРАХ набрал бы пятнадцать баллов по шкале Ласаля: ОН БЫЛ ВСЕОБЪЕМЛЮЩИМ. Каждая клетка их тела вопила от ужаса. Он был почти осязаем. Казалось, его можно было потрогать. С каждым новым вздохом их легкие вбирали в себя еще одну порцию страха, а их сердца с каждым сокращением перекачивали в вены еще одну порцию чистейшего адреналина. Борису хотелось вскочить и бежать куда-нибудь на край света, в любое место, туда, где можно было бы спрятаться от этой черной, все захлестывающей волны ужаса.

Борис повернул голову и посмотрел в перекошенное лицо комиссара. Цвет его лица стал землисто-серым, глаза были готовы выскочить из орбит, а волосы на голове, такое Борис видел первый раз в жизни, в полном смысле слова, стояли дыбом. Он что-то кричал Борису, но что именно, Борис не слышал. Страх висел в воздухе подобно шумовой завесе и, вибрируя на одной высокой ноте, закладывал уши плотным комом ваты. Комиссар вскочил на ноги, собираясь бежать, но Борису удалось повалить его на землю и подмять под себя. Ему самому сейчас больше всего на свете хотелось быть как можно дальше от этого места. Борис попытался знаками как-то успокоить комиссара, но вторая волна накрыла их с головой.

С этого момента Борис себя уже не помнил. Никаких мыслей в голове не было, все вытеснил САМЫЙ ОГРОМНЫЙ, ДО ПЕЧЕНОК ПРОБИРАЮЩИЙ, ПЕРВОБЫТНЫЙ УЖАС. Борис все сильнее вжимался в землю, как будто он хотел найти в ней спасение. Он уже ничего не видел, перед глазами была все та же черно-багровая пелена страха. Иногда на секунду из этой пелены появлялось чье-то лицо. Лежащий рядом человек, имени его Борис сейчас не вспомнил бы даже под угрозой расстрела, напоминал выброшенную на берег рыбу. Распахнутый рот лихорадочно хватал раскаленный воздух, а тело сотрясалось в эпилептических конвульсиях. Если Борис чего сейчас и хотел, так это умереть. Он надеялся, что за этой гранью бояться ему уже будет нечего.

Все закончилось так же внезапно, как и началось. Борис очнулся оттого, что по его ушам бил какой-то звук. Открыв глаза, он какое-то время смотрел в ночное безоблачное небо, и постепенно приходил в себя. Когда к нему вернулась способность что-либо соображать, Борис понял, что это ревет сирена тревоги на контрольно-пропускном пункте Института. Мысли в голове путались. Почти машинально он взглянул на часы. Оказывается, весь этот ужас длился не более пяти минут, но Борису показалась, что с его начала прошла целая вечность. Он посмотрел на кисти рук: они были покрыты какой-то коркой и почему-то болели, глубоко под ногти набилась земля. Похоже, он пытался руками вырыть себе убежище, но высохшая окаменевшая земля лишь разодрала в кровь его пальцы. Сирена продолжала еще надрываться, когда сквозь ее рев до Бориса донесся звук одиночных выстрелов. Он взглянул на комиссара: тот еще находился в нокауте, но его лицо начинало приобретать нормальную окраску. Борис решил оставить комиссара здесь, а самому провести разведку и посмотреть, что происходит на проходной. Короткими перебежками под прикрытием деревьев он подобрался к месту находящемуся прямо напротив главного въезда. Никакой охраны у ворот, ни позади них, нигде рядом Борис не заметил. За забором опять раздались выстрелы, на этот раз очередью. Едва Борис приготовил к стрельбе свою винтовку, из-за ворот на большой скорости вылетел армейский джип, набитый солдатами, и помчался в сторону города. Через несколько секунд, буквально следом за ним проследовало несколько тяжелых грузовиков, до отказа забитых американскими коммандос. Мест в кабине и кузове не хватало, и те, кто не смог втиснуться внутрь, гроздьями висели на подножках. Солдаты уходили в явной спешке, которая больше походила на бегство. Борис вернулся обратно к комиссару. Тот уже пришел в себя и недоуменно озирался по сторонам. Выглядел он почти сносно, если бы не одно “но”: теперь он был абсолютно сед. Седыми стали даже его усы. Борис открыл предусмотрительно захваченную фляжку с водой и подал ее комиссару. Комиссар запрокинул фляжку, и кадык его зашелся ходуном. Наконец он напился.

— О, господи! — сказал он, оторвавшись от фляги. — Что произошло? Я думал, это конец света.

— Не знаю, — сказал Борис. — По-видимому, какое-то излучение. Кто-то очень не хочет, чтобы мы здесь оставались.

— Сволочи! — всхлипнул комиссар. — Ублюдки! Если они способны на такое, то что они могли сделать с нашими детьми?!

Борис подумал о Нике.

— Один бог знает, Серафим, — сказал он, — что они вложили в их головы. Они, конечно, сволочи, но это ваша вина. Ваши дети немного выросли, и вы решили, что они уже не нуждаются в вашем внимании, что теперь можно пожить и для себя. И вот кто-то стал прилагать все силы для собственного обогащения, кто-то вплотную занялся карьерой, а кто-то стал переустраивать свою личную жизнь. Вы сами не заметили, как отдалились от своих детей. Вы стали своим детям чужими, а они этим просто воспользовались.

— Но зачем? — спросил комиссар.

— Зачем? — переспросил Борис. — Кто их знает? Например, чтобы создать из них поколение сверхлюдей. Идея сама по себе не нова. Во все времена и во все века различные правители пытались создать свое поколение суперменов: при помощи науки — как это делается сейчас; при помощи магии — как это было в средневековье, или при помощи промывки мозгов — как это было при Третьем Рейхе. Правда, никто так и не смог довести это дело до конца, хотя понятия о сверхчеловеке во все века мало чем отличались друг от друга. Дети, даже если они уже большие, самый удобный материал для создания суперменов. Супермен — это такой ублюдок, без страха и совести, не знающий жалости или других чувств, чьи воля, желания и поступки не подчиняются никаким ограничениям. И самое главное, он должен быть равнодушным или, лучше, совсем без души. Не надо переделывать все человечество: достаточно обработать наших детей, а потом…

Что будет потом, Борис договорить не успел. Над Институтом опять вспыхнуло зеленое марево, и тут же окружающий их мир стал другим. Небо, луна, деревья и все вокруг стало черно-зеленым. Небоскреб Института превратился в средневековую башню, шпиль которой терялся в грозовых, болотного цвета облаках. Следом за вспышкой по ушам ударил все тот же мистический звук. Комиссар с испугом втянул голову в плечи.

— Вот черт! — сказал он. — Так и кондратий может хватить. Что происходит?

— Вот это мы и должны выяснить. Похоже, охраны мы можем больше не опасаться.

— А где же доблестные американские вояки? — спросил комиссар. — Где эти храбрецы? Дали деру?

— Вот именно, — сказал Борис. — Ну, так мы идем?

Комиссар поднялся с земли.

— La gard meurt et ne se rend pas, — преувеличенно бодрым тоном сказал он. — Гвардия умирает, но не сдается!

Борис постучал по стоящему рядом дереву.

— Не каркай, фратер, тебя семья дома ждет.

— Жену я отослал в деревню, — помрачнев, сказал комиссар. — А дочка в больнице.

— Она поправится, — сказал ему Борис, — и все будет хорошо. Но ты должен быть осторожен.

Борис проверил все имеющееся у него оружие: передернул затвор, дослал в патронник патрон и поставил его на предохранитель. Комиссар со своим оружием сделал то же самое. Борис перекинул через голову ремень карабина, на плечо повесил “Винторез”, а пистолет-пулемет заткнул за пояс. Гранаты он подвесил у пояса — он был готов к бою. Борис посмотрел на комиссара.

— Ну, что, пошли? — сказал он.