— Экипаж подан, сударыня.

За городом жара была не столь обжигающей. Борис поднял верх на машине и в тени придорожных тополей обдувающий их ветер приносил некоторое облегчение. Мотор “Росинанта” работал исправно, Роджер сам доводил его до ума, но на ухабах и кочках грунтовой дороги кузов громыхал так, что разговаривать было практически невозможно. Пришлось наслаждаться видами, что Борис и делал. Ему всегда нравились ландшафты этой маленькой страны, и где бы он ни был: в степях Украины или на горах Кавказа, то сравнение всегда было в пользу зеленых холмов фатерлэнда. Настроение, навеянное от встречи с Рустамом, постепенно улетучивалось. Минут десять они ехали молча, когда Борис сбавил скорость и решил заговорить.

— Сегодня я виделся с твоей матерью, — сказал он. Немного помедлив, он добавил. — Она очень недовольна фактом нашего знакомства.

Борис чувствовал себя очень неловко, подобно отцу, пытающемуся объяснить взрослеющей дочери странности взаимоотношений между мужчинами и женщинами.

— Ты, наверное, не знаешь, но я и Алиса, я и твоя мама…

— Не беспокойся, я все знаю, — просто сказала Ника. — Я уже достаточно взрослая, чтобы понять такие вещи. Вы были молоды, а мама была красива.

Ника немного помолчала.

— Я думаю, мама тебя любила.

Поймав вопросительный взгляд Бориса, она сказала:

— Она боялась тебя любить, боялась за свое будущее. Боялась, что ты не сможешь обеспечить вашу будущую семью. Но больше всего она боялась, что ты ее разлюбишь. Когда женщина старше своего мужчины, эта мысль, нет-нет, да и приходит в голову. Она боялась быть отвергнутой, поэтому она тебя бросила, о чем всю жизнь сожалела.

Борис изумленно посмотрел на Нику.

— Это мама тебе сказала?

Ника, увидев выражение лица Бориса, рассмеялась.

— Нет, мама ругала тебя последними словами. Если ей верить, то, по ее словам, ты просто чудовище: совратитель малолетних девочек и тайный эротоман. Я просто хорошо знаю свою маму: она никогда не признается, что совершила ошибку. Но я женщина, и дочь своей матери, и мне не надо что-либо говорить.

— Да, рыбак рыбака видит издалека, — вставил Борис.

— После моего отца мама еще два раза была замужем. Последней раз она стала графиней д’Аламбер, но это не сделало ее счастливой. По-моему, она все еще пытается доказать себе самой, что ей без тебя лучше, чем могло бы быть с тобой. Она чувствует себя одинокой.

Борис не нашелся, что на это ответить. Еще некоторое время они ехали молча, каждый погруженный в свои мысли. Затем Борис сказал:

— Каждый человек на свете одинок. Все из-за того, что люди просто не понимают друг друга. Иногда себя сложно понять, а уж другого человека…, - он махнул рукой. — В общем, ничего особенного в этом нет, если излишне не драматизировать.

Сказав это, Борис подумал, что уж в очень мрачном свете у него все вырисовывается. Хотел утешить, а получилось как всегда.

— Ну, а ты? — спросила его Ника.

— Что я? — не понял Борис.

— Ты не чувствуешь себя одиноким?

— При моем образе жизни и моей профессии немного одиночества мне не помешает, — отшутился Борис. — Но к вам, мадмуазель, это никак не относится.

Проезжая по мосту через небольшую речку Борис вдруг всей кожей ощутил тот же самый звук, который он слышал возле Института. Ему на миг стало холодно, по телу побежали мурашки. Борис взглянул на Нику, но, похоже, она ничего не почувствовала. Нервы, нервишки, подумал он. Отдыхай, Ласаль, сказал Борис себе. Чудная погода, жарковато, правда — но это ничего. Рядом прекрасная девушка, и ты еще относительно молод. Какого рожна тебе еще надо? Наслаждайся. Подбодрив себя, таким образом, Борис преувеличенно бодрым тоном сказал:

— Ну, вот мы почти и приехали. Ну, что, Ника, ты готова приобщиться к истории?

“Росинант” въезжал в ущелье старого города.

Когда-то, лет пятьдесят назад, когда Родиной с большой буквы называлась большая часть территории евразийского континента, Старый Орбинск, наряду с монастырем в Стригуленах и домом-музеем местного Робин Гуда в Дубовишне, был признан историческим памятником всеобщего значения. Ущелье всегда было полно туристов, как из провинций империи, так из-за ее рубежей. Там и сям стояли колоритные национальные шатры, где всем желающим подавали мамалыгу и молодое домашнее вино. В качестве сувениров большим спросом пользовались деревянные фляги и пятилитровые бочонки, расписанные национальным орнаментом. Усатые экскурсоводы с южным национальным говором рассказывали любознательным старушкам-американкам и туркменам-хлопководам о том, как в 9-16 веках в этих катакомбах жили и прятались от татарских орд и Османской порты их доблестные свободолюбивые предки, не покорившиеся даже Великому Риму.

Теперь по ущелью гулял только ветер. Рассказы о народовольцах-гайдуках стали враз всем неинтересны, а местное вино перестало пользоваться былым спросом. От черных глазниц пещер веяло первобытной прохладой, и если бы не несколько старых банок из под пива, валявшихся на земле, то вполне могло бы показаться, что они переместились во времени на несколько веков назад.

— Мы за этим и приехали? — спросила Ника. — За одиночеством?

— За ним не нужно куда-либо ехать, — сказал Борис. — Оно приходит само, когда его не ждешь.

— Это звучит как стихи, — заметила Ника. — Так что, мы приехали любоваться видами? — спросила она.

— Маленькое журналистское расследование, — подмигнул ей Борис.

— Мы что, ищем средневековый клад? — улыбнулась Ника.

— Одно другому не мешает, — резонно заметил Борис. — Если повезет — найдем и клад. Мальчишками, мы часто играли здесь. Ходили легенды, что во времена татаро-монгольского нашествия жителями города здесь были спрятаны горы сокровищ. Мы даже пытались их искать, но безрезультатно. Эти тоннели тянутся на многие километры, говорят, здесь даже есть небольшие храмы, специальные колодцы для воздуха и света. Есть так же помещения для домашних животных, кухни, хранилища зерна и муки. Есть даже небольшое кладбище. При осаде этот город мог продержаться на своих припасах два года. Внутри есть подземные источники, которые обеспечивали город водой. В тревожные времена все входы закрывались большими каменными дисками по два метра в диаметре, сдвинуть которые снаружи не представлялось возможным, разве что взорвать. Но в те времена восточная Европа еще не знала пороха. Я, правда, все это сам не видел, заходить далеко вглубь мы боялись, но экскурсоводы рассказывали именно так.

Борис и Ника продвигались в глубь ущелья. Окружающая обстановка настраивала на идиллический лад: щебетали птицы, благоухали терпкими ароматами разогретые черезчур щедрым солнцем полевые цветы, окружающий пейзаж дурманил романтическим колоритом. Как в дешевой латиноамериканской мелодраме, подумал Борис. Самое время заговорить о мятущейся одинокой душе, о бренности больших страстей, девочка, безусловно, пожалеет. Далее по сценарию: встреча взглядов, поцелуй… Фу, какая пошлость, какая банальность. Хотя почему пошлость? Все что естественно — банально. И чего это я ерничаю, спросил он себя. А все потому, что мне этот ребенок нравится, а я не хочу это признавать. В голове замелькали издевательские мысли, стилизованные под заголовки бульварных газет. “Известный журналист уличен в педофилии!”, “Графоман-эротоман совращает несовершеннолетних!”. Несмотря на эти мысли, Борису никак не удавалось избавиться от этого легкого, радужного настроения, которое появлялось у него, когда рядом с ним была Ника. Наверное, это что-то на гормональном уровне, думал Борис. Кризис среднего возраста. Хотя какой там, к черту, средний возраст, когда тебе тридцать шесть лет. Сумбур его мыслей прервала Ника.

— Борис, ты слышишь? Мы здесь ни одни.

Борис остановился и прислушался. Где-то недалеко играла гитара.