— Ну, вот мы и пришли, — сказала Ника. — Моя бабушка живет здесь. Мама хотела остановиться в гостинице, но бабушка настояла, чтобы мы пожили у нее. Мама говорит, что эти стены напоминают ей о ее ошибках молодости и добавляют ей морщин. А мне здесь нравится, — сказала она. — Ну, будем прощаться?

— Я хорошо провел время, — сказал Борис.

— Я тоже, — ответила Ника. — Мы завтра встретимся? — спросила она.

— Где? — спросил Борис. — Может мне зайти за тобой?

Нет, — быстро ответила Ника, — сюда приходить не надо. Днем я занята, иду с мамой в косметологическую клинику. Давай встретимся в баре в семь часов. По-моему, это не самое лучшее место для девушки, — засомневался Борис. Зато там не скучно. Там все живые, хоть и грубоватые. А в этом молодежном клубе все какие-то одурманенные, заторможенные. Улыбаются, а глаза пустые. К тому же ты забыл, мне восемнадцать лет — я взрослая. Ну, не совсем как ты, но все же. Я помню, что ты взрослая, — улыбаясь, сказал Борис. — Тогда до завтра. Доброй ночи, — пожелал он. Доброй ночи, — ответила Ника. — Спокойных снов.

Ника приподнялась на цыпочки, и Борис ощутил на своей щеке ее губы. В это время, в одном из окон на втором этаже вспыхнул яркий свет. В окне появился чей-то силуэт, и Ника отпрянула назад. Уже, прежде чем ее поглотила черная пасть подъезда, она остановилась и помахала Борису рукой. Он махнул ей в ответ. Перед тем как уйти, Борис поднял наверх глаза и посмотрел на светившееся окно. Силуэт в окне был женский, она маячил в окне, и как будто кого-то выссматривал.

По пути назад Борис устроил себе разнос. Какого черта ты делаешь, Ласаль, говорил он себе. Морочишь голову восемнадцатилетней девчонке? Стихи ей читаешь? Ты бы еще серенады под ее балконом пел. Захотелось новизны ощущений? Ласаль, ты больной. Возвращайся к Лорне, она тебя вылечит. Эта женщина как раз про тебя.

Шаркающие шаги за спиной заставили Бориса отвлечься от своих мыслей. Он обернулся Позади него, метрах в двадцати под сенью каштанов маячила чья-то тень.

— Ну, что еще? — крикнул ей Борис. — Может, хватит прятаться? Поговорим как настоящие мужчины.

В ответ на это предложение тень отделилась от дерева и вышла на освещенное место. Это был все тот же полоумный старик со странной греческой фамилией. Ну, вот, мрачно подумал Борис, сейчас он бухнется на колени и будет нести свою религиозную околесицу. Но вместо этого старик подошел поближе и произнес будничным тоном профессионального попрошайки:

— Слушай, мужик, будь человеком — подкинь пару монет. Трубы горят — спасу нет.

Борис оторопело посмотрел на бродягу. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, подумал он. Может, у этого лжесумасшедшего просто белая горячка. Еще чего доброго придется от него отбиваться, но не бить же его, в самом деле, больной человек. Борис с сомнением посмотрел на этого достойного представителя люмпен-пролетариата. Тот обнажил в улыбке гнилые зубы и настойчиво спросил:

— Ну, так что, фратер, как насчет монет?

Мы подходим к деревне. Взвод развернут в боевом порядке. Цепь движется медленно, опасаясь засады. Пахнет смертью и разложением. Солдаты во взводе такие же крестьяне, как и те, с другой стороны, с которой они воюют. Грубо говоря, их и солдатами нельзя назвать. Никто из них не проходил никакой подготовки. Но к войне они привыкли, они выросли с ней. Здесь воюют, не переставая лет пятнадцать. В Африке родилось целое поколение, которое кроме войны ничего не видело: самому старшему из них двадцать два года, остальным не более восемнадцати.

Дозорные передают, что впереди все спокойно. Мы входим в деревню. Здесь подозрительно тихо: не мычат коровы, не визжат свиньи, не кудахчут куры. Не видно и самих жителей. То ли они нас все-таки заметили и попрятались, то ли мы наткнулись на заброшенную деревню. Таких в Сомали сегодня немало. Мы проверяем крайние хижины — там пусто. Но запах смерти все сильнее. Я подхожу к самой большой хижине, очевидно, это дом деревенского старосты или местного колдуна, он же знахарь, при надобности акушер и ветеринар. Когда я вхожу во внутрь, меня чуть не сбивает с ног ужасающий запах, настоящая вонь, из-за которой я сначала даже не могу понять, что открывается перед моими глазами. Здесь, по-моему, вся деревня: мужчины, женщины, старики, дети. Судя по запаху и степени разложения, они здесь лежат около недели. Женщинам распороли животы и отрезали груди, мужчин расстреляли. Старикам, экономя на патронах, просто перерезали горло, детям размозжили головы. На всей груде тел шевелится черный ковер справляющих пиршество мух, а лица мертвых обелила смерть, как будто на черной коже лежит легкая изморозь. Хотя откуда ей здесь взяться, в этом климате.

Я смотрю, как завороженный не в силах оторвать взгляд от этого сюрреалистического кошмара. Апофеоз войны нового тысячелетия. К горлу подступают спазмы. Сзади подходит сержант и чуть задерживается рядом со мной. “Каратели”- равнодушно говорит он и идет дальше. Смерть здесь стала обыденностью, даже такая как эта. Внезапно раздается пронзительный свист, и земля вздрагивает от взрыва. Очнувшись, я выбегаю из этого могильника на божий свет. Еще один разрыв, совсем рядом. Деревню обстреливают из минометов. Я пытаюсь выйти из зоны обстрела, но взрывная волна бросает меня на землю. Сверху сыпятся ошметки чего-то вонючего и на меня падает что-то тяжелое и склизкое. Это снаряд попал в хижину с трупами, и один из них взрывом кинуло прямо на меня. Я даже не пытаюсь его скинуть, он может защитить меня от осколков. Похоже, это труп женщины. Из распоротого живота на меня сыпятся копошащиеся черви. Я их не стряхиваю. А все больше и больше вжимаюсь в негостеприимную чужую землю…

Свист падающих мин оказался дверным звонком. Кто-то настойчиво пытался поднять Бориса с постели. Он взглянул на часы: было полдевятого утра. Борис второпях натянул джинсы и, все еще зевая, поплелся к двери. Едва он успел открыть дверь, как в квартиру влетела сильно накрашенная мадам и, не дав ему опомниться, обрушила на него шквал каких-то обвинений и угроз. Женщина что-то кричала об оскорбленных материнских чувствах, о сволочности мужской половины человечества и о распущенности юного поколения. Борис силился продраться сквозь эту словесную Ниагару, когда его обухом по голове ударило узнавание. Оно было столь неожиданным, что на минуту его парализовало.

— Алиса? — ошарашено выдавил из себя Борис. Анаконда, мелькнуло в его голове, цвет ярко красный.

Для тебя графиня д’Аламбер, — высокопарно процедила непрошеная гостья, входя в квартиру. — Я и предположить не могла, что ты попытаешься мне отомстить подобным способом, — продолжала она. — Все не можешь простить, что я не вышла за тебя замуж? Ты конечно личность известная, так знай — я теперь всем расскажу, какой ты подлец! Если ты еще попробуешь досаждать мне таким способом, то на своей карьере можешь поставить крест! Ты так и не повзрослел за это время: все пытаешься доказать, что ты чего-то стоишь. А если у тебя зуд в одном месте, то двадцатифранковые шлюхи — это то, что тебе нужно.

Борис обалдело смотрел на любовь своей юности и пытался вспомнить, сколько ей сейчас должно быть лет. Если время над чем-то не властно, то только не над женской красотой. Из-под толсто слоя тонального крема, пудры и прочей косметики когда-то живое и милое лицо сейчас напоминало потрескавшуюся глиняную маску. Оно не отражало никаких эмоций. Только рот выплевывал слова очередной пулеметной очередью.

Если ты еще вздумаешь морочить голову моей дочери, я сумею на тебя найти управу! Не смог испортить жизнь мне, так взялся за моего ребенка. Не удивлюсь, если узнаю, что ты западаешь на школьниц, — стервозно добавила она.

— Ты это о чем? — опешил Борис.

— Как о чем?! — удивилась Алиса. — О моей дочери, конечно. О Нике.

Бориса как будто приложили обухом по голове.