Замелькали вспышки фотоаппаратов. То вездесущие дети восходящего солнца стремились запечатлеть странные нравы чужаков-гэйдзинов. Роджер даже бросил перетирать стаканы. Солдаты дяди Сэма индифферентно попивали пиво, аборигены беспокойно переглядывались, опасаясь несанкционированного мордобития, а Девилсон даже не изменил своей позы, как будто все происходящее его никак не касалось. Старик же продолжал метать громы и молнии.

Изыди, изыди, антихрист! Недолго тебе осталось смущать души праведников, ибо скоро тебя низринут в гиену огненную!

Внезапно переменившись в лице, он замолчал. В одну секунду от его воинственности не осталось и следа. Борис проследил за его взглядом. Грохоча расшвыриваемыми стульями, к ним спешили “zwei deutsche jungen”, адъютанты Клоп и Гуманоид. Бродяга не стал дожидаться разговоров по душам со столь бравыми ребятами и ретировался тем же путем, каким и попал сюда — через кладовку. Роджер поспешил его провести, опасаясь, как бы старик ничего не спер, а Клоп и Гуманоид понуро вернулись в своему столику. Судя по всему, им очень не терпелось почесать кулаки.

— Кто этот несчастный? — отправившись от шока, спросила Ника.

— Местная достопримечательность — городской сумасшедший, — сказал Девилсон.

— Вы его знаете? — спросил Борис.

Еще бы. Как видите он не оставляет меня своим вниманием, — сказал Девилсон. — Его преследуют навязчивые идеи религиозного характера. Ему кажется, что во мне сосредоточенно все зло мира, он ходит целыми днями по городу, пугая старушек и беременных женщин баснями о конце света. Кстати, у него интересная фамилия — Христопродатис. Грек? Может, и грек, точно не знаю. Но у него определенно присутствует целый набор психических отклонений. Так почему вы не опробуете на нем свою чудо-машину для вправления мозгов? — спросил Борис. Мы хотели, но его опекун против, — сказал Девилсон. Опекун? Да, его опекун — отец Варлам. По идеологическим соображениям он отказался от нашей помощи, — сказал Девилсон.

Интересно, какие идеологические соображения могут быть у попа, мелькнуло у Бориса в голове. Духовный пастырь, почитывающий на досуге Карла Маркса.

Ну, мне пора, — сказал Девилсон. — Позвольте откланяться. Рад был познакомиться, — обратился он к Нике.

Ника ему кивнула, но в этот раз уже не улыбнулась.

— На редкость неприятный человек, — сказала она, когда он ушел.

Да? А мне он показался ничего, — сказал Борис. — Конечно, у него менталитет человека “оттуда”. Хоть мы и “процветаем” в центре Европы, но мы не европейцы — мышление у нас имперское. Прав был классик: скифы мы и азиаты. Дело не в этом, — сказала Ника. — Я еще не поняла, что именно, но есть в нем что-то отталкивающее, как у крысы: сама небольшая, серая, глазки бусинками, серо-розовый хвост. Ничего особенного, но вместе с тем противная, как рыбий жир.

Борис засмеялся.

— Как ты его — образно: крыса. А костюм у него красивый.

— Может быть, — согласилась Ника. — Я не обратила внимание.

Да, подумал Борис, если девушка ее возраста не обращает внимания на одежду — это о чем-то говорит. А рыбий жир уже не употребляют лет тридцать, все какие-то заменители. Выражение явно заимствованно у кого-то другого.

— Ну, если он крыса, то я кто? — спросил Борис, все еще посмеиваясь.

— Ёж, — не задумываясь, сказала Ника.

— Почему — еж? — опешил Борис.

А вы похожи на ежа. Добрый внутри — колючий снаружи, — пояснила Ника. — Каждый человек похож на какое-то животное. Но не всегда внешне, чаще внутренне. Ну и как ты это определяешь — кто на кого похож? — поинтересовался Борис. Очень просто. Достаточно на мгновение закрыть глаза и подумать о каком-то человеке, представить себе то животное, на которое он похож. То, что придет на ум первым — то животное — то и есть этот человек. Так же и с цветом. Ваш цвет серый. А какой цвет у мистера Девилсона? — спросил Борис. Черный, — не задумываясь, ответила Ника. Но крысы, они же серые, — возразил Борис. Ну, не знаю, — неуверенно ответила Ника. — Просто мне кажется, что его цвет черный. Ну, ладно, — согласился Борис. — А что ты думаешь об этом человеке? На кого он похож? — Борис головой кивнул на Роджера. Бармен? Сейчас подумаю, — сказала Ника. Она подняла лицо вверх и, закрыв глаза, посидела так несколько секунд. На медведя, — выпалила она, открыв глаза. — Он сильный. Уверенный в себе, спокойный, но если его разозлить, то кому-то несдобровать. Его цвет бордовый. Похоже на то, — сказал Борис. У тебя цепкий взгляд. Ну а этот? — Борис кивнул на сидящего рядом человека с профилем мелкого грызуна. Похоже, тому не отдыхалось. Он поминутно заглядывал в лежащий у него на коленях портфель, что-то перебирал там, словно проверяя его сохранность, на минуту успокаивался, но затем, движимый какими-то сомнениями, лез в него снова. Этот? — улыбнулась Ника. — Сейчас подумаю, — сказала она. Похоже, эта игра начинала ей нравиться.

Через секунду она выдала ответ.

— На кенгуру, — сказала она. — Цвет — хаки.

Борис взглянул еще раз. Действительно: кенгуру, лучше не придумаешь. И цвет — хаки.

— А сама ты кто? — спросил он Нику.

— Не знаю. О самой себе трудно судить непредвзято. Для этого надо взглянуть на себя со стороны.

М-м-да, — протянул Борис. — Наверное, ты права. Если бы люди могли видеть себя со стороны, то они были бы ангелами. Ты совсем не пьешь, — заметил он. — Не понравилось пиво? Просто я немного от него отвыкла, — сказала Ника. Спросить для тебя какой-нибудь сок? — предложил Борис. — Хотя я сомневаюсь, что он здесь есть. Спасибо, не надо, — сказала Ника. — Мне уже пора домой, я обещала маме прийти пораньше. Мама говорит, что в юности она была дрянной девчонкой, за что до сих пор расплачивается. Меня в этом отношении она считает своей точной копией. Стараясь блюсти мою нравственность, она пытается взять под контроль всю мою жизнь. В частности, она решила ужесточить контрольно-пропускной режим. Прямо как в армии, — засмеялась она. — Подъем, отбой, обед и война по распорядку. Тогда я тебя проведу, — сказал Борис. — Пойдем? Пойдем, — согласилась она.

Уходя, Борис кивнул Роджеру: запиши на мой счет, на что в ответ тот только покачал головой, безнадежно махнув рукой. “Я тебя предупреждал” — читалось в его взгляде.

Где ты живешь? — спросил Борис Нику, когда они вышли из бара. Здесь недалеко, улица Независимости, — сказала Ника. А что, у нас еще остались улицы с такими названиями? — удивился Борис. — Анахронизм чистой воды. На улице Независимости живут независимые люди — от них уже ничего не зависит, — скаламбурил он.

Улица Независимости находилась в старой части города. На другой, новой половине Орбинска улицы носили космополитические названия: New York street, La rue Paris, Das berlinische Boulevgard, был даже Пекинский проспект. Борис с Никой шли мало освещенными улицами, на которых, как казалось, время прекратило свой бег еще сорок лет назад. И всю дорогу Борису не оставляло ощущение, что за ними следят. Вроде, боковым зрением кто-то прорисовывался сзади, маячил у них за спиной, но, обернувшись, Борис не успевал срисовать их докучливого сопровождающего. Ближе к ночи жара немножко спала, дул легкий ветерок, и усыпанное звездами небо настраивало на романтический лад. И, если бы не это спинное чувство ведущейся за ними слежки, Борис бы чувствовал себя помолодевшим минимум лет на десять. Он читал Нике стихи, стихи Высоцкого. В них было все: и лирика, и не проходящая социальность, без лишних сантиментов дозированная жесткость и близкая Борису по духу философия.

Я умру — говорят, мы когда-то все умираем.

Съезжу на дармовых, если в спину сподобят ножом.

Убиенных щадят, отпевают и балуют раем.

Не скажу про живых, а покойников мы бережем…

Ника молча слушала и просила читать еще, и Борис читал. Он прочел ей “Я не люблю” и “Балладу о ненависти”. “Балладу о любви” он закончил читать, когда они подошли к ее дому. Про себя Борис отметил, что этот двор ему знаком.