Казалось, с годами оно стала только прекраснее. Разве что выражение глаз перестало быть по-детски наивным, и возле них прибавилась пара еле заметных морщинок.

С улицы послышался звук подъезжающего автомобиля. Движения миссис Ласаль стали чуточку суетливыми.

Она слегка припудрила лицо и отправила пудреницу в изящную дамскую сумочку, висевшую у нее на плече. Закончив свой туалет, миссис Ласаль повернулась к своему престарелому супругу.

— Борис, — сказала она ему, — я уезжаю на деловую встречу. Вернусь поздно. Меня не жди. Сиделка за тобой присмотрит и уложит спать.

Видимо, мистеру Ласалю были не по душе эти частые вечерние отлучки, да и пренебрежительный тон его супруги оставлял желать лучшего. Он вовсю заворочался в кресле, пытаясь встать, но вместо этого лишь издал очень громкий звук. По комнате распространилось зловоние. Прекрасные черты лица миссис Ласаль гневно исказились.

— Ах, ты старый вонючий скунс! — закричала она на супруга. — Как ты мне надоел! Когда же ты, наконец, сдохнешь?!

Мистер Ласаль затопал ногами и стал стучать о пол своей палкой. Старик брызгал слюной и что-то сердито мычал. После инсульта язык его совсем не слушался.

С улицы донесся требовательный сигнал автомобильного клаксона.

— Ладно, — сказала миссис Ласаль, — сиди здесь, дыши своим дерьмом. А я пошла.

— И зачем я только за тебя вышла замуж!

С этими словами миссис Ласаль удалилась. Через минуту старик услышал звук отъезжающего автомобиля.

Борис стоял посреди леса, расположенного неподалеку от вольного города Орбинска, в километре от учреждения именуемого Институтом, и потихоньку приходил в себя. Не каждый человек, увидев себя самого, лет эдак через двадцать пять, сможет это так просто переварить. Когда ты молод, здоров и полон сил, как-то трудно представить себя разбитым параличом немощным старцем, вдобавок еще страдающим метеоризмом. После такой картины и жить дальше не захочется. Но чтобы выбить человека из колеи, когда он молод и полон сил, нужно нечто более экстраординарное, чем краткий экскурс в один из множества вариантов его предполагаемого будущего. Да и сложно в тридцать шесть лет поверить, что ты когда-нибудь будешь дряхлым, никому не нужным стариком. Борис пришел в себя довольно быстро. Тряхнув головой и отогнав от себя непрошенное видение, он сложно выругался.

Вот же сволочь, подумал Борис о своем невидимом собеседнике, придумал сказочку про белого бычка. Но нельзя не признать: он очень хитрая сволочь. Преподнес мне все в черном свете, да так, что блевать хочется. Но ошиблись вы, Господин Очернитель: такого циника, как Борис Ласаль, вам еще нужно будет поискать. А влюбленный циник — это такой психологический пласт, который вам никаким умом не понять и никаким аршином не измерить. Вот так-то!

— Готовьтесь, — сказал Борис неизвестно кому, — я иду!

Ровно в двадцать два часа, когда в Орбинске прозвучало эхо двух взрывов, Борис был в пятистах метрах от точки назначения. Шпиль Института, освещенный последними отблесками уже севшего за горизонт солнца, проглядывал сквозь верхушки деревьев. Борис осмотрелся по сторонам. Остался последний рывок — и он будет у цели. Ему бы сейчас очень не помешал бы прибор ночного видения, но Борис очень надеялся, что шумовой эффект, произведенный его друзьями, отвлечет солдат, стоявших в карауле, оцеплении и скрытых постах. К тому же он был осторожен, очень осторожен. И все же этого было явно недостаточно.

К Институту Борис подобрался с северной стороны, откуда с холма была видна вся прилегающая к нему территория. Когда он обустраивался для рекогносцировки в зарослях густого кустарника, в спину ему внезапно уперся какой-то твердый предмет. Не нужно было быть провидцем, чтобы догадаться, что это был ствол пистолета или другого оружия. Борис напрягся.

— Спокойно, фратер, спокойно, — шепотом произнес знакомый голос. — Я за тебя.

Давление на спину прекратилось. Борис осторожно повернулся и с изумлением увидел комиссара. Он тоже был в маскхалате, правда, на четыре размера большем, чем у Бориса, лицо комиссара было разукрашено полосами камуфляжной краски, а его выражение было преисполнено какой-то мрачной решимостью.

— Серафим, — так же шепотом сказал Борис, — что ты здесь делаешь?

Больше всего его поразило не само появление комиссара, а то, как он смог незаметно и бесшумно к нему подобраться.

— То же, что и ты, — сказал комиссар. — Пытаюсь понять, какого черта здесь происходит. В Институт меня тоже не пускают, а между тем, в последнее время на нем будто свет клином сошелся. Чувствую: используют нас, а как — понять не могу. И вроде бы все хорошо: люди стали жить лучше и перестали бояться завтрашнего дня, но все-таки, видимо все очень плохо, если наши дети взбунтовались против нас. И кто взбунтовался — самые лучшие. Марьяна моя, умница, все пыталась нам что-то сказать, да только мы ее не слушали. Вот она от нас и ушла. Мы-то искренне считали, что если ребенок

обут-одет, то ему уже ничего и не надо. Но мы ошибались. Устами младенца глаголет истина, только мы это вовремя не поняли — вот теперь и расплачиваемся. Так что я с тобой, фратер. Можешь на меня рассчитывать.

Борис обратил внимание, что на ногах комиссара почти такие же кроссовки, как на нем самом.

— В общем, я с тобой согласен, — сказал он ему. — Одного не могу понять: как ты сумел ко мне так близко подобраться?

На угрюмом лице комиссара появилось какое-то подобие ухмылки.

— Пять лет в Иностранном легионе. А ты не знал?

— Откуда? — сказал Борис. — Ты мне не рассказывал.

— Я не всегда был полковником и комиссаром, Борис. Когда Марьяне был всего лишь год, на лейтенантскую зарплату было не прожить — вот и пришлось идти в наемники.

— Что ты собираешься делать? — спросил Борис комиссара.

— Я иду туда, — комиссар кивнул головой в сторону Институту. — Дождусь, когда окончательно стемнеет…

— Но там же видеокамеры, — сказал Борис.

Комиссар опять ухмыльнулся, но только одной половиной лица.

— За те три часа, что я здесь — я время зря не терял. Угол обзора у камер наблюдения ограничен. Работают они не совсем синхронно. Наверное, кто-то решил сэкономить, и вместо качественной китайской аппаратуры закупил какой-то японский хлам. Поэтому через каждый час и пять минут с западной стороны образуется мертвая зона: на пятнадцать секунд небольшой участок остается без наблюдения. Вот с той стороны мы и подберемся.

А наш комиссар не так прост, как кажется, подумал Борис.

— Ну, ладно, — сказал он, — проберемся мы туда. А дальше то что?

Казалось, он теперь поменялся местами с Роджером. Комиссар посмотрел Борису прямо в глаза и сказал:

— А дальше как бог решит.

Темнело.

Борис с комиссаром лежали в выгоревшей траве на окраине леса, который почти вплотную прилегал к забору Института с западной стороны. Они внимательно следили за камерами наблюдения, расположенными по периметру бетонного забора. Комиссар посмотрел на светящийся циферблат своих наручных часов.

— Двадцать минут, — сказал он Борису.

Борис молча кивнул. Затем он полез в карман и достал коробочку с пилюлями. Одну из них он протянул комиссару.

— Допинг, — сказал Борис, ответив на его вопрошающий взгляд.

Комиссар без лишних вопросов проглотил таблетку и продолжал следить за проходом между двумя видеокамерами.

— Пятнадцать минут, — проинформировал комиссар.

Борис ожидал, что вот-вот начнет действовать таблетка, но его не отпускало. Наоборот: внутреннее напряжение росло с каждой минутой. Борис не мог понять, что с ним происходит. Беспокойство его достигло наивысших пределов. Казалось, что сейчас произойдет что-то из ряда вон выходящее. Его настроение передалось и комиссару. Тот посмотрел на Бориса.

— Что происходит? — спросил комиссар одними губами.

Борис посмотрел по сторонам. Ему показалось, что вокруг стало еще темней. Горячий воздух застыл прозрачным янтарем и, откуда ни возьмись, налетел порыв холодного ветра. У Бориса по спине побежали мурашки.