От сильного толчка в плечо Борис упал на землю. Почувствовал боль, Борис с изумлением увидел, что под камуфляжем расплывается темное пятно. Я ранен, с удивлением подумал Борис. Приподнявшись на локоть, он увидел, что на груди эсэсовца висит автомат — любимое детище незабвенного Хуго Шмайссера. Сейчас такие можно найти только в музее военной истории.

Поборов боль, Борис встал. И как на удар поддых наткнулся на вызывающий взгляд Клопа фон Штольца. Тот скалился в отвратительной улыбке и небрежно помахивал кнутом, как бы говоря: ну и что ты мне сделаешь, человечишка? Как ты мне можешь помешать?

Продолжая скалиться, эсэсовец взмахнул кнутом и опустил его на плечи последней шеренги. Изогнувшись, дети вздрогнули от боли, некоторые из них упали на колени. Борис заскрипел зубами. Он посмотрел на свое бессильное оружие и тут увидел, что у него в руках не карабин, а старая винтовка Мосина образца тысяча восемьсот девяносто первого года, без патронов, зато с примкнутым игольчатым штыком. Кроме оружия, изменился и его внешний вид. Теперь вместо прочного и легкого комбинезона на нем были застиранные солдатские галифе и перештопанная гимнастерка без знаков отличия. Рядовой штрафной роты Борис Ласаль готов был принять свой последний бой, если он будет таковым, но получить смерть из рук двух полуразложившихся паршивцев было как-то не комильфо. Гауптштурмфюрер опять поднял автомат, целясь ему прямо в грудь. Превозмогая боль в плече, Борис сделал кувырок через голову и, пригнувшись, кинулся сквозь неровные ряды заложников. Он не успел удивиться, когда в один миг прошел сквозь строй бесплотных привидений и оказался лицом к лицу с тем, что раньше было лейтенантом Лемпке. Как такой громила помещался в танк, можно было только догадываться. Гитлеровец вскинул пистолет, но Борис со всего маху ударил его в висок прикладом винтовки. Раздался хруст, и голова неприятеля треснула как орех. Недолго думая, Борис сделал выпад, и острый штык вонзился лейтенанту в сердце. Тело гитлеровца обмякло и стало падать. Борис подхватил из его рук парабеллум и в развороте выпустил всю обойму в грудь Клопа фон Штольца. С выражением неподдельного удивления на лице эсэсовец сначала сложился пополам, а затем упал на землю. Все было кончено в несколько секунд. Тела фашистов почернели, как будто их сжигало невидимое пламя, скукожились и через минуту рассыпались в прах. Борис в изнеможении опустился на землю. Жутко болело плечо, с каждой каплей крови из него уходили силы. Он пришел в себя, когда почувствовал прикосновение чьих-то рук. Борис открыл глаза. Вокруг него стояли дети. Они обступили Бориса со всех сторон и тянули к нему свои руки. Это были бесплотные существа, собственно, даже не существа: это были души — души детей, подвергнутых психокоррекции, их внутреннее “я”, сформированное господом богом, наследственностью, воспитанием и волей обстоятельств. И хотя они были не материальны, все же Борис чувствовал их прикосновения. И с каждым таким прикосновением к нему возвращались его силы. Кровь перестала течь, рана затянулась, и через пять минут Борис был опять готов к бою. На нем опять был все тот же камуфляж и его любимые кроссовки. Дети расступились, пропуская его вперед. Борис подобрал с земли свой карабин. Пройдя с десяток метров, он обернулся. Позади него никого не было.

— Вам не говорили, Борис, что упорство — это не всегда добродетель.

Перед Борисом стоял Джон Девилсон. Казалось, он материализовался из воздуха. Секунду назад его не было и вот, он уже стоит перед тобой во всей своей красе. Строгий серый костюм, белоснежная сорочка, элегантный галстук — казалось, он один чувствует себя в этом пекле как рыба в воде.

— Излишнее упорство, — продолжал он, — это упрямство — качество всем известного животного: семейства лошадиных с длинными ушами.

— Вы хороший знаток, зоологии, Джон, — сказал ему Борис.

Произнесено это было таким тоном, что любой другой на месте американца призадумался бы, но на Девилсона это не произвело никакого впечатления. Они стояли друг напротив друга, как на дуэли: один — настороженный, закаменевше-напряженный, готовый к любому повороту событий; второй — вежливый, иронично-спокойный, очень уверенный в себе.

— Что вы здесь делаете, Борис? — спросил Девилсон.

— Пытаюсь понять, что здесь у вас происходит, Джон, — сказал Борис.

— И для этого вы экипировались как на войну? — спросил американец. — Столько оружия. Вряд ли оно вам понадобится. Да и не все проблемы можно решить при помощи оружия. По крайней мере — такого оружия.

Говорил он лениво, даже небрежно, разве что в зубах не ковырялся.

— Джон, я хочу видеть Нику, — сказал ему Борис.

— Ну, это вряд ли, — Девилсон обнажил в улыбке ряд безупречных зубов. — Я же вам объяснял: режим чрезвычайного положения.

— Я иду, — сказал Борис, — и меня уже ничто не остановит.

И он решительно шагнул вперед. Борис даже не успел понять, что же произошло. Девилсон сделал какое-то движение рукой, и Бориса отшвырнуло назад. Он пролетел метра три и упал на спину. Как стойкий оловянный солдатик, он тут же вскочил на ноги и схватился за карабин. В ответ на клацанье затвора Девилсон стер с лица улыбку и сказал:

— Пора сбросить маски, господа. Элвис покинул здание.

Перевоплощение было моментальным и пугающим.

Не было больше Джона Девилсона, эсквайра, любителя игры в крокет и куратора от сенатской комиссии США. Вместо элегантного чиновника в добротном английском костюме перед Борисом стоял Темный Лорд — черный рыцарь в вороненых доспехах с тяжелым мечом на бедре. На голове его был украшенный перьями шлем с опущенным забралом. Борис смотрел на него снизу вверх и пытался унять распирающий грудь страх. В реальном, человеческом мире обыкновенная пуля пробивает рыцарский панцирь как бумагу, но что-то говорило Борису, что это не тот случай.

— Итак, вернемся к нашим баранам, — сказал Черный Рыцарь, — Предлагаю сделку.

Это было сказано таким будничным тоном, как будто он предлагал Борису купить пылесос. Из-под забрала его голос звучал глухо, но был узнаваем.

— Сделку с совестью? — спросил Борис.

— С самим собой, Борис. С самим собой, — сказал Черный Рыцарь. — Тебе всего-навсего надо определиться, кто ты есть на самом деле. Ты хочешь вернуть любовь своей женщины, и это понятно. Но у Бориса Ласаля это вряд ли получится. Он ей, в принципе, неинтересен.

— Что ты с ней сделал? — спросил Борис.

— Да ничего особенного, — небрежно сказал Рыцарь. — Я только сделал ее свободной.

— Свободной от чего? — спросил Борис.

— Например, от сострадания, сентиментальности, сочувствия — все это только мешает человеку на его пути к совершенству.

Голос Черного Рыцаря напомнил Борису Девилсона. Когда тот говорил о своем любимом детище — Институте — у него был такой же высокопарный тон. О чем я думаю, подумал Борис, этот парень в антикварном бронежилете и есть Девилсон.

— Боязнь одиночества — еще одна причина, по которой люди совершают нелогичные поступки, — продолжил Рыцарь. — Я помог ей от нее избавиться. А ложная женская стыдливость: сколько хорошеньких девушек она превратила в старых дев. Я ее избавил и от этого. Результат предвосхитил все ожидания. Ты себе представить не можешь, сколько в этой девчонке огня…

Послышался сухой щелчок спускового механизма: Борис нажал курок карабина, но тот почему-то не выстрелил, хотя магазин был полон. Черный Рыцарь, казалось, этого даже не заметил.

— Но ведь она и раньше не была девственницей. Ты не интересовался, кто был ее первым мужчиной? А зря. Это был ее двоюродный дядя: ей было пятнадцать, ему сорок семь. Нет, не было никакого совращения малолетних. На праздновании дня рождения мистера Мэйси, ее отца, ее дядя слегка перебрал спиртного. Когда все гости уснули, Николета пробралась в его спальню…

Послышался еще один щелчок — это Борис попытался выстрелить из пистолета, но с тем же результатом: выстрела не последовало. Обычно безотказный пистолет-пулемет тоже не работал. Вечер определенно не задался.