Борис с комиссаром убили уже штук пятьдесят этих гадов, но те продолжали лезть, невзирая на гибель своих собратьев. Они все напирали и напирали. И тогда Борис решил пустить в ход гранаты. Они возымели куда больший эффект. Ряды этих тварей заметно поредели. Но тот, кто ими управлял успел добиться своего. Черная масса этих мерзких существ успела вклиниться между людьми. Когда Борис это заметил, было уже поздно. Атака этих тварей служила лишь отвлекающим маневром для того, что скрывалось под землей.
Ожив, корни деревьев вышли из-под земли на поверхность и, подобравшись к комиссару, опутали его с головы до ног. Когда Борис обратил внимание на его крики, комиссара уже затягивали под землю. Все это напомнило модернистскую скульптуру Лаокоона, борющегося со змеями. Борис хотел ему помочь, но не смог пробиться через собачью свору, не рискуя быть растерзанным. Комиссар боролся: он не хотел умирать, он хотел еще сражаться. Хотел, когда придет время, отвести свою дочку к алтарю, хотел когда-нибудь покачать на коленях своих внуков, хотел просто жить. Но силы были не равны. Через минуту все было кончено. От Серафима Морару, хорошего семьянина и посредственного полицейского, остался только грязный кроссовок. Внезапно над всем этим побоищем раздался громкий злорадствующий смех. Борис повернул голову. Это был все тот же глумливый бес из его сна, он же Аполион Никанорович — завхоз Института, он же демон бездны и ангел смерти, един в трех лицах. Держась за бока, он, издевательски хохотал над Борисом, очень довольный собой. И тут Борис озверел.
Может быть, Серафим Морару не был самым лучшим человеком на свете, но все же он не заслуживал такой участи. Борис закинул карабин за спину и достал нож. Он не очень хорошо владел холодным оружием, но вспыхнувшая ярость заменила ему опыт. В его руках небольшой нож превратился в разящее без пощады оружие. Борис колол, резал, рубил — с одного удара рассекая этих тварей пополам. Гной и желчь текли рекой. Остановился он только тогда, когда все твари были мертвы. Борис огляделся. Поле битвы было усеяно смердящей плотью поверженного врага. А бес куда-то исчез. Видимо, счел за благо удалиться. Борис с трудом перевел дух. Двигаться в такую жару с такой скоростью было подобно самоубийству: Ему казалось, что на своей ладони он мог бы зажарить яичницу. Жара была просто невыносимой. Было как в сауне, только не хватало холодного бассейна. И, все усиливая парниковый эффект, сгущались тучи.
“И третий раз закричали трубы”.
Борис подсчитывал количество своих боеприпасов, когда тихим гонгом по нервам ударил еще один “блям”. Блеснула вспышка, земля вздрогнула, всколыхнулась как потревоженный студень, расступилась в нескольких местах и с тошнотворным шкворчанием втянула в себя зловонные останки собакоподобных тварей. И тут же все встало на свои места: трава стала травой, деревья — деревьями, а луна превратилась в обыкновенный круг желтого сыра, висящим в иссиня-черном небе. Борис посмотрел по сторонам: мир вроде бы стал прежним, все привычные звуки и краски вернулись на свои места. Даже Институт из мрачной средневековой башни стал обыкновенным небоскребом из стекла и бетона. Перед Борисом лежала чистая асфальтированная дорога, а Институт — вот он, рукой подать. Еще минута — и он у цели.
Нет, фратер, подумал Борис. Это было бы слишком просто. Они тебя заманивают. Серафима-то они сожрали, и это только разожгло их аппетит. Со мной с налету им это сделать не удалось, вот они и усыпляют мою бдительность. Борис говорил “они”, но кто такие эти “они”, он не знал. Может быть, они были свихнувшимися учеными ублюдками, этакими извращенными франкенштейнами или инопланетянами, избравшими Орбинск в качестве отправной точки для последующего вторжения. Может быть, они были приспешниками Князя Тьмы или, наоборот, служителями Света, но для Бориса это было все равно. Все было предельно просто. Ему хотели помешать. Если в него стреляли, то он стрелял в ответ. Вот и все. Сейчас ему надо быть осторожным. Очень осторожным. Им его не достать.
— Хрен вам! — сказал вслух Борис и сделал шаг вперед.
Когда этот шаг был сделан, пространство между стенами Института и Борисом пришло в движение. Один миг — и это расстояние увеличилось в три раза. Первой мыслью Бориса было: вот это да! Второй — все то же прозаическое: вот сволочи! Они, видимо, решили испытать его терпение. Пройдя треть пути, он в какой-то момент поймал себя на том, что расстояние до Института увеличилось на ту же треть. Практически, Борис не продвинулся ни на йоту. Он упрямо шел дальше, но когда это произошло в шестой раз, Борис остановился и сказал в ночную темноту:
— Ну, может, хватит играть в кошки-мышки. Или высылайте кавалерию, или сдавайтесь.
Минуту он постоял на месте, ожидая какой-нибудь реакции, какого-то действия с их стороны: психического давления, очередной атаки. Борис выждал еще пару минут, но после его слов никакого знака, свидетельствовавшего, что его услышали, не последовало. Осторожно, останавливаясь через каждые десять метров, он начал двигаться вперед.
Сначала Борису показалось, что это ветер свистит среди деревьев. Он прислушался. Нет, на самом деле — где-то играет музыка. И с каждой секундой она все ближе и ближе. Борис вгляделся в чернеющую впереди темноту. Там что-то двигалось. Он снял с плеча снайперскую винтовку и приник к окуляру оптического прицела. Так и есть. Прямо на него, неровной шеренгой шли люди. Определить их точное количество Борис не сумел: сотни две или около того. Ему удалось разглядеть только центр фронта, остальное терялось в тени деревьев. По мере того, как сокращалась расстояние между Борисом и наступавшими на него людьми, музыка становилась громче. Если это и психологическая атака, то какая-то вялая. Вот бы Вагнера — да так, что бы бил по ушам, да на бреющем, с вертолетов ракетным залпом, как в “Апокалипсисе” Копполы — вот это было бы эффектно. А так и не страшно совсем. Хотя музыка все же знакомая. Борис напряг память и слух. Так и есть: седьмая симфония Шостаковича. Борис вспомнил, что эта музыка всегда сопровождала кадры старой кинохроники, те самые в которой показывали наступление войск третьего рейха. Что же они мне приготовили? Борис опять взглянул в оптический прицел. Потом потер глаза и взглянул в прицел снова.
По дороге, ему навстречу шли дети. Дети и подростки. Дети Орбинска. Они были растеряны и испуганы. Даже сейчас, на расстоянии, Борис чувствовал их страх. Но он не слышал не всхлипа, ни плача. Дети шли молча, как сомнамбулы, подгоняемые чьей-то злой волей. Музыка звучала все громче, и Борис уже мог смотреть на них невооруженным глазом. Но теперь кроме музыки он слышал хлесткие и резкие звуки хлопающего бича. Борис поискал глазами и увидел двух охранников-конвоиров.
Они шли позади неровного строя и гнали его вперед ударами кнутов, пользуясь детьми как прикрытием. Один из них был одет в зловеще известный черный мундир эсэсовца, а другой — в менее привычную тропическую форму лейтенанта танковых войск африканского корпуса. Несмотря на маскарад, в первом Борис узнал Утгарда-Клопа, а во втором — горилоподобного Сигмунда. Использовать слабых и беззащитных в качестве живого щита как раз в традициях подонков всего мира. Ладно, сволочи, подумал Борис, сами напросились.
Первая пуля вошла в грудь гауптштурмфюрера Утгарда фон Штольца. Сломав ребро, она пробила его сердце и, выйдя из спины, вырвала кусок лопатки размером с теннисный мяч. Вторая поразила лейтенанта танковых войск Сигмунда Лемпке. Чтобы остановить громилу, Борис решил стрелять ему в голову. Пробив лобную кость, пуля снесла большую часть темени и затылка, превратив мозги гитлеровца в кровавую кашу. Может быть, это остановило бы слона или носорога, но только не двух мертвецов, один из которых более восьмидесяти лет назад сгорел в танке, а другой был расстрелян по приговору международного трибунала. С простреленными сердцем и головой они как ни в чем не бывало продолжали идти вперед. Гауптштурмфюрер по-прежнему пощелкивал кнутом, а то, что раньше было лейтенантом Лемпке, с отвратительной ухмылкой таращилось на божий свет одним глазом. Второй глаз вытек после того, как в голову фашиста попала пуля. Борис еле слышно выругался. Такая картина испугала бы кого угодно, но не Бориса Ласаля, военного журналиста, побывавшего на всех войнах последнего десятилетия. Но как быть, когда обыкновенное оружие бессильно? Самое время проснуться моим “ангельским” способностям, подумал Борис. Но его способности, если такие когда-то и существовали, по-видимому, взяли бессрочный отпуск. Особо не надеясь, Борис сменил снайперскую винтовку на немецкий карабин “Хеклера и Коха”. Как бы ни смешно это не звучало, но может быть, эти фашистские недобитки признают силу немецкого оружия. Выпущенный впустую магазин быстро лишил Бориса последних иллюзий.
