— Могу ли я еще чем-то быть полезен? — спросил он Бориса.

— Скажите, Джон, — спросил его Борис, — вы подвергали Николету Мэйсон психокоррекции?

— Вообще-то, это является врачебной тайной, — сказал Девилсон, — но вам, Борис я могу сказать, что никаких изменений, касающейся ее личности, мы не проводили. Единственное, что мы попытались сделать, это снять посттравматический синдром, который препятствовал быстрейшему излечению.

— Черт возьми, Джон! Не знаю, что происходит, но она сама не своя! Мне надо ее видеть! Вы же мужчина, должны меня понять, — Борис попробовал воззвать американца к его чувству мужской солидарности.

— Извините, господин Ласаль, — тон американца опять стал официальным, — но у меня есть строгие инструкции, и я обязан им следовать. Всего хорошего.

И он положил трубку.

— Вот скотина! — Борису захотелось разбить телефон об стену, но в последний момент он сдержался и кинул трубку на диван.

Борис перехватил вопросительный взгляд одноклассника.

— Разговора, я так понимаю, не вышло, — сказал Рустам.

— У него инструкция, — сказал Борис совершенно ровным тоном. — Никого не пропускать на территорию Института. Ничего не попишешь.

— И что ты будешь делать? — спросил его Рустам.

— Пока не знаю.

Борис внешне стал внезапно совершенно спокоен. Казалось, он пребывает в состоянии глубокой задумчивости.

— Посвятишь меня в свои планы? — спросил Рустам.

Взгляд его выражал озабоченность. Такие резкие перемены настроения были ему не по нраву. Ничего хорошего от этого не жди — это он знал по собственному богатому опыту врача. По крайней мере, если бы Борис психовал, это было бы естественно и понятно, но его одноклассник сидел с каменным выражением лица, и Рустам видел в нем сейчас не человека, а пороховую бочку с зажженным фитилем.

— Нет у меня никаких планов, — так же без выражения сказал Борис. — Мне в себя прийти надо. Голова болит жутко, хотя твой коктейльчик сделал свое дело.

— Так ты собираешься…?

— Лежать на диване и приходить в себя, — закончил за Рустама Борис.

— И ты не поедешь в Институт? — с недоверием спросил его тот.

— А ты чего ждал? — криво ухмыльнувшись, сказал Борис. — Что я с мотыгой наперевес попру против отборных коммандос? До такой степени я еще не допился.

Выражение недоверия на лице Рустама сменилось разочарованием.

— Да, так оно будет лучше, — вяло согласился он.

Казалось, Рустам ждал от своего одноклассника чего-то другого.

— Тогда я пойду? — неуверенно спросил он его. — Мне пора на работу.

— Иди, — согласился Борис.

Уже в дверях Рустам обернулся.

— До встречи, фратер. Береги себя.

В его голосе слышалась ирония.

Едва его одноклассник и непризнанный корифей морфопатологии исчез за дверью, Борис моментально ожил и тут же развел кипучую деятельность. Сначала, он сорвал с себя провонявшуюся потом и табаком одежду, затем принял контрастный душ, хотя холодная вода из крана только называлась холодной, выпил чашку крепкого, почти густого кофе, после чего устроил досмотр своей дорожной сумки. Первым делом из нее на свет появился легкий, но прочный комбинезон военного образа, такой в ходу у бразильских легионеров, такие же легкие и прочные, болотного цвета кроссовки, писк сезона, самые крутые: “Dan Siyopin” — лучший китайский брэнд, в Шанхае Борис за них отдал почти девятьсот франков, и, наконец, охотничий нож Горбунова, произведение лучшего тульского оружейника, ручная работа. Из потайного кармана сумки Борис достал маленькую пластиковую коробочку с пилюлями ядовито-красного цвета. Раньше их было три, но одну из них Борис употребил во время одних военных учений, когда он совершал вместе с монгольским спецназом марш-бросок через Гобийскую равнину. Дело было летом, резко-континентальный климат за последние пятьдесят лет стал еще более резким, жара была такой же, как и сейчас, шли они в полном воинском облачении, днем, под палящим солнцем, не имея в запасе ни капли воды. Эти таблетки Борису продал один цээрушник за очень приличную сумму. Продукт последних исследований “яйцеголовых” из Пентагона, это вам ни какие-нибудь амфетамин и провигил, Рустаму такое и не снилось: психостимуляторы, анксиалитики и автопротекторы в одной пилюле. Понижает чувство страха, вырабатывает внутреннюю энергию, обеспечивает прилив свежих сил и придает уверенность в себе в любой нестандартной ситуации. Эти таблеточки Борис берег для особого случая и вот, похоже, он и настал.

Борис надел чистые джинсы из тонкого хлопка, белую футболку, комбинезон, кроссовки и нож он сложил в брезентовый рюкзак, оставшийся от отца и, заперев дверь на замок, вышел из дома. Старая часть Орбинска была безлюдна. Борис шел по улице и ловил на себе осторожные взгляды людей, глядевших на него из окон домов, мимо которых лежал его путь. В новой, европейской части города ему на глаза попадались подзадержавшиеся любопытствующие туристы, но и здесь улицы поражали непривычной пустотой. Почти все магазины, кафе, рестораны были закрыты, в некоторых из них разбитые витрины были закрыты фанерой. Гнев обиженных фермеров и разозленных горожан выражался в эквиваленте квадратных метров битого стекла. Пролетарии и крестьяне даже толком не разозлились. Количество разбитых витрин говорило Борису, что все худшее еще впереди.

“Веселый Роджер” встретил Бориса закрытыми дверями. Если Роджер закрыл свой бар, значит, дело плохо: Бориса обуяли нехорошие предчувствия. Войдя в бар с черного хода, Борис застал ирландца в компании с все тем же белокурым светочем израильской журналистики, причем последний из них был изрядно подшофе. Оба они пребывали в самом скверном расположении духа, но по разным причинам.

— Бизнес идет прахом, — пожаловался Роджер. — Перепуганная клиентура разбежалась по фатерляндам, а те, что остались, уже пакуют чемоданы. Надежды на американских вояк нет: они все в дозоре или стоят в оцеплении и сюда носа не кажут. К тому же ходят слухи, что вот-вот введут комендантский час.

— И моя курятина опять протухнет, — пессимистично закончил он.

— Моя газета меня отзывает, читоб я был здоров, — сказал непривычно мрачный Фридрих. — И это в то время, как здесь начинается самое интересное. Главный редактор недоволен моими репортажами: говорит, чито они не очень зубастые. Не очень зубастые… Фридрих Изаксон — самый зубастый щелкопер из всех йегудимов: от ашкеназов до сефардов. Да сам Моисей не был-таки более зубастым. Да, я крокодил журналистики, акула пера, саблезубый тигр!

Борис повел носом.

— Не знал, что крокодилы или акулы употребляют бренди, — сказал он. — Вернее, злоупотребляют.

— Чья бы самка крупного домашнего рогатого жвачного животного мычала, — заплетающимся языком сказал Изаксон. — Вы сами, Борис, вчера напились как старьевщик — в хлам.

— Запомните, юное дарование, — назидательно сказал ему Борис. — Борис Ласаль, как кристально честный человек если когда и напивается, то только вдребезги — как стекольщик.

Борис с удивлением обнаружил, что даже в этой ситуации не потерял способности шутить. Хотя его все еще подташнивало, болела голова, а на душе скребли маленькие любители сметаны и охотники на мышей.

— И вообще, на ваш век, Фридрих, еще хватит всяких мордобитий и эксцессов, — сказал он, — поэтому хватит киснуть — мне нужна ваша помощь.

— Я больше не пью, — незамедлительно отреагировал журналист.

— Мне этого и не требуется, — сказал Борис.

— Таки чито тебе надобно, старче? — спросил его Фридрих.

— Мне надо попасть в Институт, — сказал Борис.

Роджер и Фридрих переглянулись, а затем оторопело уставились на Бориса. Фридрих моментально отрезвел.

— Суицидальным стремлениям я потакать не буду, предупреждаю сразу, — сказал он.

— А мне не хотелось бы портить отношения с янки, — сказал Роджер. — Меня могут лишить лицензии.

— Ни с кем портить отношения не придется, — заверил его Борис. — Мне всего лишь нужна твоя машина и ваше содействие. А вообще, одной харчевней больше, одной меньше… Кто заметит?