Они поклонились друг другу, с вызовом, с неприязнью, которую трудно скрыть. Давние враги и соперники. Патриарх, властолюбивый и костлявый старик, и цветущая красавица, чьи советы нередко губили начинания религиозного владыки.

— Что скажешь, Анастасия? — спросил старец, приближаясь к каменному барьеру, отделяющему площадку и могилу императора от ближних участков.

— Ничего. — Она поджала губы и некоторое время держалась. Спорить с владыкой не нужно. Бесполезно. Они никогда не поймут друг друга. Сколько уж говорено, сколько оскорблений и угроз выслушано, а проку?

— Тебя так и тянет на кладбище, да? Слышишь голоса мёртвых? Занимаешься бесовщиной? Прячешь пластины[13] с именами врагов?— грозно хмурит седые брови Полиевкт.

— Прекрати, — недовольно фыркнула Анастасия. — Мы здесь одни. Для кого стараешься? Или уверовал в своё величие? Будешь порицать меня от лица церкви? Так ведь всё впустую. Нет никакого Христа, как нет Юпитера или Зевса. Бог один, и не тебе, дремучему, говорить от его имени!

Старик отшатнулся, прищурил выцветшие очи и не нашёл, что сказать. Злость стянула его губы в тонкие полоски, и он запоздало прошипел:

— Ехидна! Все вы порождение греха! Всё твоё достоинство — суть разврат. Разврат твоё оружие, твоё ядовитое жало. Вертишь вместилищем греха и сбиваешь мужей на тропу порока. Но недолго осталось. Недолго. Смерть Фоки ещё отзовётся!

Анастасия отвернулась и пошла по тропинке, не желая состязаться в громогласных криках с патриархом. Смешно уподобляться сумасшедшему, смешно и нелепо.

— Думаешь, никто не ведает о твоих грехах? Блудница! Чем станешь вертеть в старости? Кожа одряхлеет, глаза потеряют блеск. Не поможет ни сурьма для ресниц, ни хиосская мастика для лживого рта. Кого соблазнишь мерзкой плотью?

Она не выдержала. Остановилась. Глянула через плечо на старика, исходящего злобой, и ответила:

— А ты свят? Не во грехе зачат? Как блудят святые отцы? С мальчиками, да? То-то у вас часто меняются служки, да и в хорах довольно румяных подпевал. Чего раскричался? Сами ни на что не годны, а виновны женщины? Что ты машешь именем Христа как кадилом? Мужеложец! Неудивительно, что в Болгарии узнали о вашей мерзости! И отказали патриарху! Вышвырнули из храмов! В Рим писали, звали служителей![14]

Она улыбнулась, увидев, как патриарх захлебнулся негодованием, и продолжила:

— Ты же бесплоден во всём! Кроме суровости и пустословия, ни к чему не способен!

— Болгары? Рим? — Старик вращал глазами, словно кто-то мог подсказать ему верный ответ, помочь в споре с клеветницей. — Да мы всюду несём добродетель православия! Всюду! Лишь тебе, ведьма, противны откровения пророка.

— Несёте? А отчего Русь до сих пор не приняла веры? Печенеги в язычестве, венгры? Вы ни на что не годны, суесловы! А я ведьма, могу всё! Хочешь, докажу? Русь станет христианской! Это ли не благо?

Ступая скоро, не откликаясь на крики, она покинула кладбище и вскоре сидела в золочёной колеснице, катила в город, недовольно хмуря брови. Слуги молчали, отлично зная её нрав. Сейчас не время причитать и советовать. Не время мелочной болтовни. Лучше потерпеть, переждать бурю.

Вернувшись во дворец, она приказала телохранителю Дуко, венгру, мальчиком попавшему во дворец василевса:

— Найди Ярополка. Приведи. Тайно. Чтоб ни одна душа не знала. И сам забудь, понял?

Дуко кивнул и растворился в коридорах.

— О чём ты мечтаешь? — спросила царица юного князя, с готовностью откликнувшегося на её зов.

Она налила в чашу молодого вина и протянула гостю:

— Не стыдись, открой всё. Самые смелые мечты. Или боишься?

Ярополк усмехнулся её словам, ему казалось, что она шутит. Как можно бояться Анастасии? Раньше боялся, впервые познав её как женщину, ждал смерти за грех, проклинал себя, прелюбодея, рисовал картины мести со стороны Иоанна. Но обошлось. В столице иные нравы.

— Мечты... все мужчины мечтают о славе, доблести, власти. Это легко отгадать.

— Я не хочу гадать. Умею, но не хочу. Скажи, а ты способен верить? Верить безоглядно, не сомневаясь, не пугаясь последствий?

— Верить? Ты о Христе?

— Я похожа на патриарха?

Он вновь рассмеялся.

— Верить мне. Ты способен поверить мне?

Анастасия приподнялась над столом, и Ярополк провалился в глубину её голубых глаз, удивляясь тому, как они велики. Миг назад он видел женщину, любовницу, игривую красавицу в ожидании страсти, а сейчас нет женщины, нет ничего, кроме огромных зрачков. От них нельзя оторваться. Голубизна манит и чарует, как переливы потока подо льдом, и не замечаешь, как скользишь по тонкой плёнке, скользишь, предвкушая восторг и ужас падения в глубину.

— Верю. Тебе верю... — выдохнул Ярополк и подумал: «Кто это сказал? Я? Я произнёс слова о вере? Вчера смеялся над библейской чепухой, а теперь? Поклялся верить?»

— Станешь повелителем! Выше всех царей! Сегодня твоя ночь! Сегодня нужно посеять зерно. Оно созреет. Ты станешь — царём царей. Я твоей супругой навсегда. Навсегда. Верь мне! Только мне! И ты возвеличишься...

Она пригубила из чаши и снова предложила гостю. Он выпил, почему-то голова кружилась, словно провёл полночи в пьянстве. Руки начали дрожать. Отлежал или неловко подвернул?

— Если веришь — ороси кровью зерно успеха, — сказала Анастасия и поцеловала его, наклонившись над скатертью.

Она не могла поцеловать. Между ним и царицей пять локтей. Но вкус поцелуя расползается теплом по губам.

— Слушай меня, Ярко! — Женщина уже наклонилась над его лицом, и только тогда гость понял, что лежит как жук, опрокинувшись навзничь, забыв о приличиях. — Слушай меня, мой будущий повелитель!

Голова тяжелеет, и слова теряют смысл. В них нет нужды. Всё свершается само по себе. Одежда срывается с тела. Жар окутывает члены. Свет и запах оливкового масла скользит по коже вместе с лёгкими пальцами Анастасии. Она смазывает его? Зачем? Почему он лежит нагой на белом полотне? Почему на бёдрах чёрная повязка?

Вот голуби бьются в руках Анастасии. Прилетели сами. Кружат, садятся на руки. Хлопают крыльями.

Кровь. Слова заклинания. Всё спуталось, и казалось, что уже не явь, а сон овладел им. Кровь голубя капает на живот, и тело принимает её как жар, как воск со свечи, вздрагивая от мгновенного ожога и поддаваясь теплу. Слова чужой речи не пугают уже, а ласкают, и даже нож в руке августы не страшен.

«Я та, кто вместе с тобой перевернул всю вселенную и нашёл великого Осириса. Я та, кто с тобой сражался с богами. Я, запершая двойные скрижали неба, укротившая змея, усмирившая море, потоки, истоки рек, до тех пор, пока ты не стал господствовать над миром. Воскреси, молю, друга и недруга, брось меня на земле и на небесной сфере, лишь одному тебе стану служить, владыка богов аемина ебарот ерре торабе анимеа.

Дай мне силу, молю, и дай мне ту милость, чтобы всякий раз, как кто-нибудь вздумает меня осквернить, мне удалось избежать осквернения, наине басанаптату еапту мэнофаесмэ папту мэноф ат тауи мэних хархара, пткмау, лалапса, трауи трауепс мамо фортуха».

Слова неясны, но прикосновения горячего взбудоражили члены, и чёрная повязка вздулась на бёдрах, приводя Ярополка в неистовство. Он никогда не испытывал такого вожделения и никогда не видел себя со стороны, как нынче.

И став властным зверем, распиная на плащанице жрицу ночных заклинаний, Анастасию — жену Иоанна, смотрел на всё чужими глазами, не веря в реальность творимого, не веря в свой рык и частое дыхание загнанного животного, и, даже обливая семенем тело жрицы, он не мог насытиться и не отпускал её, повторяя слова, значения которых так и не понял:

— Еаине басанаптату еапту мэнофаесмэ папту мэноф ат тауи мэних хархара...

Сейчас ему не страшен никто, даже император, он готов сразить любого, кто станет между ним и августой, между послушником и прорицательницей.